Жестокая Игра.
Сказать по правде, с некоторых пор, если она хотела получить возможность повидать императора, ей приходилось отправляться туда. За последние недели он проводил в этой школе все больше времени, настолько, что однажды вечером Марсия шутливым тоном заметила ему, что свое царствование он закончит скорее в качестве гладиатора, нежели в роли Цезаря. Коммод и глазом не моргнул, даже не улыбнулся. Мрачный, издерганный, он стал невосприимчив, словно утес. Проявлял дикую недоверчивость, склонность к оскорбительным, непредсказуемым выходкам, словно чувствовал, что его окружают заговорщики, на него нацелены кинжалы, его подстерегают отравители. Только в Лудус Магнус, среди любезных его сердцу гладиаторов, он, по-видимому, хоть малость оттаивал, обретая в иные мгновения веселый нрав дней былых.
Носилки Амазонки остановились перед казармой семьи[62]. Марсия со вздохом встала и бросила серебряный денарий рабу-глашатаю, которому полагалось бежать перед носилками, имея в руках трость с набалдашником из слоновой кости, выкликая имя и титулы хозяина. Раб поблагодарил и удалился со множеством поклонов.
Не медля более, молодая женщина миновала портал и вошла во двор школы в тот самый момент, когда с неба стали падать первые капли дождя. Подняв глаза, она с отвращением посмотрела на тяжелые серые тучи: очень уж не любила разгуливать нагишом в декабрьскую стужу. Но сегодня у нее не было выбора. И тут она осознала, что атмосфера вокруг нее какая-то необычная.
Не в пример обычным дням, двор был пуст. В крытой галерее, выходившей во двор, она заметила скопление народа. Заинтригованная, пересекла широкую квадратную площадку двора. Песок, влажный от недавнего дождя, противно налипал на подошвы сандалий; ей казалось, что вокруг не осталось иных звуков, кроме его поскрипыванья при каждом ее шаге. Она пошла быстрее, не в силах скрыть тягостного напряжения, овладевавшего ею теперь всякий раз, когда приходилось иметь дело с императором.
Император... Сколько времени минуло с той поры, когда она перестала думать о нем, как о любовнике?
По мере того как она приближалась, до ее слуха стали доноситься невнятное бормотанье и выделяющиеся на его фоне отдельные восклицания. Ее появление было замечено лишь тогда, когда она поравнялась с колоннадой. Тогда голоса умолкли разом, словно по волшебству, а лица замкнулись, что не могло не усилить тревогу молодой женщины. Никогда они ее так не встречали, она даже полагала, что пользуется в их среде некоторой популярностью.
— Да что это с вами? — спросила она, стараясь казаться беспечной. — Видно, погода на вас наводит такое уныние?
Медленно, безмолвно они расступились, открывая перед ней вход в вестиарий.
Недоумевая все сильнее, молодая женщина перешагнула порог и тотчас приостановилась, пораженная диковинным зрелищем. Она увидела человек десять, которые стояли вдоль стен, скрестив руки. Их взоры были полны мрака, ее появления они словно бы и не заметили. Все их внимание было обращено в угол комнаты. Марсия повернулась туда. На каменном столе лежал юноша лет двадцати. Его глаза были широко открыты, грудь недвижна. На правом боку зияла рана, мухи, отливающие металлическим блеском, кружились, привлеченные запекшейся кровью. Кто-то коленопреклоненный приник к изножию стола, спиной к Марсии. Все его тело сотрясали спазмы. Человек плакал.
— Наркис?
Плачущий вздрогнул и одним прыжком вскочил на ноги. Молодая женщина, бледнея, обратила к нему вопрошающий взгляд.
— Госпожа... — пролепетал наставник Коммода в атлетических премудростях.
Но рыдания не дали ему говорить.
Амазонка положила ему руку на плечо, пытаясь приободрить:
— Что произошло, Наркис? Почему? Почему твой брат...
Ибо это бездыханное тело принадлежало именно Антию... Молодой человек, не отвечая, закрыл руками лицо.
— А ты пойди да спроси об этом своего милого дружка, — насмешливо предложил кто-то из гладиаторов, столпившихся в дальнем конце комнаты.
У Марсии голова пошла кругом. Указывая пальцем на мертвеца, она резко спросила:
— Коммод? Его работа?
На сей раз отозвался Наркис:
— Да... Безумие, — шептал он, — безумие...
— Но я прошу тебя, объяснись!
— Ты не можешь не знать, что мы оба, император и я, поклоняемся богу Митре.
Молодая женщина кивнула.
— На свою беду, мой брат Антий захотел примкнуть к нашей вере.
— И в самом деле, на беду...
Тут Наркис, наплевав и на раздиравшие его чувства, и на элементарную сдержанность, каковую полагается соблюдать посвященному в тайные мистерии, особенно когда он говорит с женщинами, пустился в объяснения.
Коммод недавно отвел под церемонии, посвященные культу Митры, залу в императорском дворце — пронаон, одну из прихожих. Там-то и собрались служители культа, без различия происхождения и сословий, но сплошь причастные ко двору. Они были одеты согласно своему жреческому рангу: Женихи задрапированы в накидки цвета пламени, Львы — в красных плащах, Персы — в белых туниках. Он сам, Наркис, будучи Гелиодромом (это, согласно иерархическому порядку, вторая ступень, сразу после Отца, место которого занял Коммод), облачился в пурпур с золотыми галунами. Императора в порядке исключения сразу возвели в столь почетный ранг, избавив тем самым от надобности проходить через все этапы инициации, ведь даже вообразить невозможно, чтобы «божественное создание» томилось в подчиненном положении.
Будучи мистагогом[63] своего брата, Наркис сопровождал его в это утро. В соответствии с ритуалом Антий был обнажен, глаза завязаны. Братья шествовали вперед в неверном мерцании факелов и угольев, тлеющих на жаровнях, среди изображений, проступающих из мрака, завороженные игрой ярких красок на тканях и сакральных орнаментах.
— Инициация Антия начиналась хорошо, — продолжал Наркис. — Я держал венец над его головой, между тем как посвященные подвергали его положенным испытаниям — у нас там испытания водой, огнем и другие. Последнее испытание должен был назначить Отец.
— Введение в смерть, — пояснил гладиатор, который недавно уже вмешивался в разговор.
— В смерть?!
— На самом деле оно должно было ограничиться легким ранением, — глухим голосом продолжал Наркис. — И Антию, как велит традиция, полагалось рухнуть на землю, изображая, будто он сражен насмерть. Тогда император должен был разрубить путы, связывающие его руки, и предложить снять с глаз повязку, дабы узреть свет «новой жизни».
Догадаться об остальном было уже не трудно.
— И, разумеется, Коммод не удовлетворился таким символическим актом, — опережая дальнейший рассказ, проговорила Марсия.
Молодой человек хотел ответить, но тут за его спиной, словно внезапный удар бича, раздался окрик:
— Наркис! Насколько я понял, ты тут выбалтываешь тайны мистерий!
Вес присутствующие единым движением повернулись к двери. На пороге вестиария стоял Коммод в окружении восьмерых германцев, с недавнего времени составлявших его личную охрану.
— Он просто объяснял мне причину смерти его брата, — поспешила вмешаться Марсия.
И тотчас, без паузы, стремительно:
— Почему, Цезарь? Почему?
— Антий должен был умереть, чтобы возродиться к лучшей жизни, — бесстрастно отозвался Коммод, глядя перед собой остановившимися, несколько вылезающими из орбит глазами. — Мне нужно было исполнить ритуал, как того требовала моя роль Отца.
