Глава XXII
Жажда свободы подбадривает лучше, чем острая палка погонщика. Едва освоившись с новыми обязанностями, Калликст с жаром принялся за дело. Круг финансистов и порядок денежных операций были ему по большей части неведомы, и он, что ни день, обнаруживал в этой области все новые тонкости.
Один лишь баланс сделок Карпофора с недвижимостью уже заставлял хорошенько поломать голову: как-никак три миллиона восемьсот тысяч денариев прибыли! Виноградники в Италии приносят считай пятьдесят, да еще шестьдесят — те, что на греческих островах. Зерновые амбары в Карфагене, на Сицилии, а главное — в Александрии. На западе — почти полная монополия на торговлю стеклянными изделиями. Пятнадцать судов, предназначенных для транспортировки зерна. И, тем не менее, главную прибыль его господин получает от своей конторы и финансовых спекуляций. Богатые патриции и жалкие плебеи — все валом валили к префекту, а установленный процент ссуды составлял от пяти до шести... в месяц! Но даже это еще не все.
Карпофору сверх того принадлежала доля в общественных разработках и рудниках. Он участвовал в аренде таможенных пошлин, равно как и во взимании прямых налогов. Выстраивая колонки цифр, Калликст чем дальше, тем яснее понимал, насколько правдива поговорка, утверждающая, что ростовщик богатеет скорее пирата[29]. Да и безопаснее.
Он положил перо возле двойной чернильницы[30] и в последний раз проверил свои расчеты. Несмотря на приблизительный характер произведенных вычислений, он мог оценить состояние своего господина примерно в сорок три миллиона сестерциев, причем две трети этой суммы происходили от ростовщичества. От таких цифр аж голова кружится! И однако, если фракиец хочет в один прекрасный день выйти па свободу, придется потрудиться, чтобы это состояние еще подросло.
Свист водяных часов напомнил ему, что время позднее. Он по порядку убрал папирусы в медные трубки, потом уложил их в ниши, выдолбленные для этой цели по всей длине стен. Откинув занавесь, заграждающую вход в контору, он вышел в длинный коридор, озаренный мерцающим светом ламп и зашагал к двери главного входа хранилища, которую он за собой со всей тщательностью запер.
Ландшафт уже полностью погрузился в ночную тьму. Флавия не замедлит встревожиться, побежит его разыскивать. Вместо того чтобы прямиком поспешить на кухню, он решил пойти навстречу подруге. Она в который раз призналась ему, что нынче вечером собирается в тот дом на Аппиевой дороге, чтобы присутствовать на богослужении христиан, и он, как всегда, испытал досаду и беспокойство при этом сообщении.
Шагая через парк, он снова задумался об этой доктрине, так глубоко потрясающей души своих адептов. И все это из-за какого-то назареянина, казненного на кресте, как самый заурядный бунтовщик. И однако с тех пор, как он узнал об этой религии чуть побольше, приходится сознаться, что в предлагаемом христианами объяснении зарождения и смысла жизни есть какая-то соблазнительная простота: это сотворение мира за семь дней, Адам и Ева, рай, грехопадение...
Здесь ощущалась некая таинственная логика, далеко не столь туманная, как миф о Фанесе, рожденном в недрах ночи Светозарном Существе, создавшем первоначальное яйцо; из того яйца вышел Эрос, несший в себе семя рода блаженных бессмертных, которых он зачал в союзе с Матерью Землей, в то время как Фанес, Перворожденный, построил им вечное убежище во «владениях Семелы», как в старинных преданиях Фракии иногда называли всю землю.
Калликст вдруг остановился, будто споткнувшись. Он никогда раньше не ставил под сомнение эту космологию, переменчивую и неясную. Древность традиции, тот факт, что бесчисленные умы многих и разных стран принимали ее без спора, — ему было этого достаточно. Даже обращение Флавии ни на единый миг не поколебало его привычной убежденности. Конечно, женоненавистничество последователей Орфея общеизвестно. По теперь все может обернуться так, что... Нет, все же признать истинным учение христиан совершенно немыслимо — как это ни парадоксально, может статься, именно из-за его простоты. И все же... Впервые он задал себе вопрос, уж не ошибался ли Зенон, а вслед за ним и он сам. И вдруг почувствовав, как болезненно взбудоражило его это нарождающееся сомнение, медленно сжал кулак, словно желая задавить эти новые мысли, что шевелились в нем.
Какое-то необычное шевеление в ветвях заставило его очнуться. Он навострил уши. Кто-то бродил по парку, проворно, почти бесшумно перемещался. Один человек или несколько? Уж не разбойники ли? После войн Марка Аврелия воры, и в прошлом довольно многочисленные, превратились в настоящую язву общества. Один воин по имени Матерн даже собрал из них банду и, посулив рабам освобождение, захотел повторить подвиги Спартака. В Риме поговаривали, что этот человек сумел даже пробраться в Италию с горсткой своих отборных сподвижников.
Будучи безоружным, Калликст почувствовал себя не в своей тарелке, встревоженный в первую очередь тем, что кто-то покушается на добро его господина. С тех пор как это имущество стало в некотором роде залогом его грядущей свободы, он решил стать его неусыпным хранителем.
Теперь он мог уже явственно различить силуэты: два человека... нет, трое. Двое несли третьего, задыхаясь под его тяжестью. С бьющимся сердцем Калликст притаился в тени под сосной. А те все продвигались вперед.
Только когда они поравнялись с ним, он вдруг узнал одного. Женщину — то была Эмилия! Он тотчас окликнул служанку по имени, она вздрогнула, издав короткий вскрик. Ее спутник, стоявший рядом, — это был не кто иной, как Карвилий, тревожно шепнул:
— Во имя праведного неба, молчите!
— Кто это?
Вместо ответа повар опустил бесчувственного третьего наземь и перевернул его лицом вверх.
— Ипполит!
Эмилия опустилась на колени возле юного священника, бережно приподняла его голову. Тогда в бледном свете луны Калликст различил на темени у сына Эфесия кровавую рану.
— Кто его так...
— Ты мог бы стукнуть не так сильно, — с упреком сказала служанка Карвилию.
— У меня не было выбора, — оправдываясь, буркнул старик.
— Да не торчите же тут оба без толку! Ступайте и принесите воды, — сухо потребовала Эмилия.
Мужчины поспешили к Эврипу. Завидев впереди берег, Калликст бросил с насмешливой улыбкой:
— Если это ты так поработал, знай, что я твой должник. Полагаю, что он это не схлопотал ненароком, а получил за дело.
— Не будь глупцом. Положение серьезное. И не воображай, что я ударил этого несчастного ради собственного удовольствия.
Калликст оторвал от своей туники лоскут и смочил его водой.
— Но тогда почему? — спросил он, охваченный внезапным предчувствием беды.
— Ночная стража префекта сегодня вечером неожиданно нагрянула в дом на Аппиевой дороге.
Тут повар заглянул в самую глубину глаз фракийца и глухо закончил:
— Они схватили всех, кто там был.
Калликсту показалось, что почва уплывает у него из-под ног:
— Что? И?..
— Да, и Флавию тоже.
Нет! Это не могло быть правдой.
Итак, то, чего он не переставал бояться, совершилось. Он стиснул зубы, раздираемый гневом и горестным возмущением. Возмущением против тех, кто день за днем втягивал эту несчастную в свой мирок, где можно умереть во имя бога. И гневом на римские власти, в чьих руках отныне находились жизнь и смерть единственного существа, которое было ему дорого. И это теперь, в то самое время, когда Карпофор поманил их надеждой на свободу.
— Как же вышло, что вам удалось ускользнуть? — спросил он, охваченный смятением.
Они медленным шагом возвратились к раненому.
— Мы с Эмилией принесли собранную для бедных еду.
Калликсту вдруг припомнился тот ужасный случай с молочным поросенком, в краже которого Елеазар обвинил повара: стало быть, нюх вилликуса не подвел.
— Ну, мы и пошли в кладовую, чтобы с помощью Ипполита их там разложить. А когда возвращались
