непропорционально высоким при такой тесноте потолком. Свет проникает сквозь решетчатое окошко, пробитое на равном расстоянии от пола и потолка в той стене, что оказалась у него перед глазами. Справа лестница, ступеней десять — двенадцать, ведущая к массивной дубовой двери.
— Тебе немного получше?
С бесконечными предосторожностями он пробует приподняться. Все его тело, от шеи до лодыжек, скрыто за множеством бинтов, они то и дело перекрещиваются, пахнут маслом и целебными травами. У его изголовья дежурит молодой бородач с перебитым носом. Облизнув пересохшие губы, Калликст бормочет:
— Кто... ты кто?
— Меня зовут Наркис.
— Где мы?
— В тюрьме Кастра Перегрина.
И поскольку Калликст, обессиленный, снова откинулся назад, собеседник прибавил:
— Что ты хочешь, оскорбление императора не может остаться безнаказанным. Обычно такого рода преступления караются смертью.
— Тогда почему меня не прикончили?
— Похоже, божественная Марсия очень тобой дорожит.
Калликст попытался усмехнуться, но получилась гримаса:
— У нее своеобразная манера выражать свою благосклонность. Чем такое счастье, лучше смерть. Ты тоже ее раб?
— Да, но сверх того я личный наставник императора в атлетических и гладиаторских искусствах.
— Насколько я понимаю, это она тебе поручила за мной ухаживать?
— Точно.
Оба помолчали, потом больной обронил:
— Мне жаль тебя.
— Почему ты так говоришь? Марсия всегда была добра ко мне.
— Настолько, что раболепие застит тебе глаза: тебя отучили отличать хорошее от дурного.
Сперва Наркис, видно, хотел запротестовать, но потом ограничился короткой фразой:
— Со временем ты поймешь...
Ничего более не прибавив, он собрал свои мази в кожаную торбу и направился к маленькой лестнице. Достигнув двери, обернулся:
— Я вернусь, как только стемнеет. Постараюсь принести чего-нибудь из еды посущественней, чем отвары да молоко.
Услышав за дубовой дверью лязганье запоров, Калликст едва смог подавить содрогание. Потом невидящими глазами уставился на потолок, полежал так, да, в конце концов, и заснул.
Ночь превратила камеру в черную пропасть. Когда он очнулся во второй раз, было уже совсем темно. Его опять разбудил скрип двери. На верхние ступени лестницы падал бледный желтоватый свет. Светлое пятно двигалось, и Калликст различил силуэт — кто-то приближался к нему, высоко подняв масляную лампу.
— Наркис?
Фигура не отозвалась, но и не остановилась. Только когда она опустилась на колени у его изголовья, он узнал:
— Марсия...
Он попытался сесть, но боль, все еще острая, помешала ему в этом.
— Не шевелись, — сказала женщина, доставая из сумки какие-то бинты и горшочек с алебастром. — Я должна поменять твои перевязки.
— Ты, здесь...
Она не отвечала, осторожно разматывая бесчисленные бинты.
— Тебе, стало быть, так не терпится поскорей использовать своего нового раба, что ты даже не доверяешь своим слугам заботы о том, чтобы поставить его на ноги?
Марсия и ухом не повела.
— Или, может, в тебе распаляет желание близость запаршивевших бедолаг?
— Ты скоро поправишься...
— Чтобы служить тебе, ну да, само собой...
Она все не отвечала, сосредоточив свое внимание на ранах, до сих пор мокнущих.
— Да что ты за существо такое? То ли чудовище, то ли...
— Прошу тебя... помолчи.
— Молчать? Мне, которому только и осталось, что язык?
— Я понимаю твое горе. Ты не мог знать...
— Того, что я успел испытать, более чем достаточно.
— Калликст...
— Предательство, да вдобавок еще унижение. Я испил чашу до дна.
Тут впервые она отвлеклась от своего занятия и посмотрела ему в лицо:
— Значит, и ты похож на всех прочих? Океан — это водная гладь, но его дно не такое и быть таким не может. Ты никогда не пытался проникнуть в суть явлений, всегда довольствуешься одной видимостью?
— Ну да, как же, помню: «Видимость меня изобличает, но на самом деле все иначе».
Легкое удивление промелькнуло на ее лице:
— Значит, ты мое письмо получил? И не ответил?
— А на что ты рассчитывала? Лишний раз увидевшись с тобой, я бы не возвратил Флавии жизнь.
— Калликст, я ее не покинула. На следующий же день после нашей встречи в садах Агриппы я посетила ее в темнице при форуме.
— Но ты ничего не сделала, чтобы попытаться спасти ее. Ах, разумеется: ты не могла!
— Верно, так и есть. Не могла.
— Ты? Верховная фаворитка? Всемогущая Амазонка?
— Мои возможности имеют пределы, о которых ты не знаешь.
— Конечно... Вот я и говорю...
Она ласково приложила палец к его губам:
— А теперь послушай меня.
И она стала рассказывать. Об Иакинфе. О христианах из Карфагена, увезенных на каторжные работы в сардинских шахтах, за которых ей несколькими днями раньше пришлось заступиться перед Коммодом. В то же время попросив милости еще и для Флавии, она рисковала погубить все. Ей пришлось выбирать: одна жизнь или двадцать. Приговоренные карфагеняне были отпущены на свободу тогда же, в день празднества Кибелы.
Но надежда выручить Флавию еще оставалась: для нее она рассчитывала добиться помилования после скачек в Большом цирке. В опьянении своих побед Коммод часто проявлял великодушие, которого от него обычно трудно было бы ожидать. К несчастью, Голубые Туники, выиграв соревнование, разрушили ее план. Потерпев неудачу, император впал в состояние, близкое к умственному помрачению. Он отказался поприветствовать толпу и победителя, да и в императорскую ложу вернуться не пожелал.
Смертельно уязвленный, он устремился к камерам, где ждали своей участи Матерн и его сообщники. В припадке мистицизма он принялся их обличать, взывал ко всем, кто был готов слушать, утверждая, что эти разбойники, покушаясь на его персону, совершили нечто худшее, чем убийство, — святотатство.
Осведомившись затем у тюремщиков, почему здесь очутилась Флавия, и узнав, что она отказалась воздать ему божеские почести, он разъярился еще пуще и решил для примера немедленно приговорить девушку и предать ее смерти заодно с Матерном.
Молодая женщина примолкла, вздохнула и заключила:
— Поверь мне: с этого мгновения все погибло. Тут я уже никак не могла повлиять на него. И если мне и трудно представить, каким безмерным горем была для тебя ее потеря, то знай: и у меня сердце разрывалось, когда так погибла одна из моих сестер.
— Твоих сестер?
