— Э, нет! Посреди трапезы Цезарь встал и объявил: «Мне ведомо, что всякий раз, когда я участвую в схватке, злые языки сравнивают мои подвиги с шутовством гистрионов. Им не понять, что если я не использую настоящего оружия и поощряю знатных римских юношей следовать моему примеру, то лишь потому, что когда зрелище менее кроваво, оно доставляет больше удовольствия. Но знайте: я не трус, хотя некоторым и нравится изображать меня таким. Вот почему завтрашний бой будет настоящим, а оружие — стальным и остро заточенным».
— И впрямь удивительно. А что же ответили гости?
— Поскольку они горячо запротестовали, убеждая императора не подвергать свою жизнь смертельной опасности, Коммод с некоторым цинизмом заметил: «Я прекрасно понимаю, как вы обеспокоены... Но также знаю, что вы поспешили бы воздать хвалу чемпиону, которому удалось бы избавить вас от меня. В ваших глазах он бы сразу превратился в благодетеля и заступника».
— Если такой подвиг будет совершен, — мрачно произнес Калликст, — я охотно преподнесу этому чудесному герою золотую корону.
Пафиос аж подскочил:
— Ты мой друг, потому я забуду эти слова. Но повторяю тебе: на мой взгляд, Коммод лучший из всех императоров, когда-либо носивших порфиру.
— Твои братья по вере того же мнения?
— Думаю, что да.
Оба помолчали, потом:
— А... гм... Марсия... ведь она, как я полагаю, присутствовала на этом пиру... как она отнеслась к такому сообщению?
— Как только Коммод это сказал, она поднялась со своего места и заявила: «Цезарь, прикажи, чтобы и моих противниц вооружили так же, ибо, если тебя убыот, мне незачем больше жить».
Сжав кулаки, Калликст сумел удержаться, не вздрогнуть. В образе действий Амазонки решительно есть нечто такое, что всегда будет ускользать от его понимания.
Глава XXXIX
Игры должны были возобновиться не ранее двух часов, но, уже начиная с шестой стражи[53] перед пока еще запертыми дверями амфитеатра скопилась толпа.
Невероятное заявление Коммода взбудоражило всю провинцию, и зеваки, снедаемые лихорадкой любопытства, ринулись сюда со всех сторон света: из Палестины, Киликии, Каппадокии, из вассальных деспотий Пальмиры и Петры, даже из великой Парфянской империи, исконного врага римского всемогущества.
Вот почему все подступы к амфитеатру, этому циклопическому сооружению, за несколько часов такого нашествия превратились в подобие караван-сарая. То тут, то там возникли маленькие навесы из верблюжьих шкур, под ними, равно как и просто у подножия аркад и на обочинах аллей, завернувшись в пестрые покрывала, спали люди. Другие по обычаю пастухов подремывали стоя, опершись на длинный посох, пли сидя в позе писца, а кое-кто предавался шумной игре в кости.
Наконец появились распорядители Игр. Цепи, заграждавшие входы на стадион, были убраны, и внутрь хлынул настоящий людской поток. И вскоре более ста тысяч человек, расположившись в тени огромных навесов, уже нетерпеливо ждали начала боев.
К двум часам, чуть только наступил назначенный срок, появились знатные лица города, чтобы в свой черед расположиться на трибунах. Им-то не приходилось отвоевывать себе местечко: первые ряды, те, что всего ближе к арене, оставались свободными специально для именитых. Вслед за ними явились представители городской власти — у последних, кроме того, была еще одна привилегия: на мраморе предназначенных им сидений были золотыми буквами выгравированы их имена. Те же права полагались верховным жрецам храма Аполлона.
Что до Калликста и Пафиоса, они пристроились среди всадников. Несмотря на все ее мольбы, Иеракину оставили дома: ей после вчерашнего все еще немного нездоровилось, явившись сюда, она только расхворалась бы сильнее.
Друзья уселись рядом с парфянином, облаченным в многоцветное одеяние, с тщательно завитой бородой и в высоком цилиндрическом колпаке. Он узнал в Пафиосе вчерашнего триумфатора, и между ними тотчас сам собой завязался разговор на безукоризненном греческом языке:
— Ваш император, насколько я могу судить, большой знаток правил ведения боя.
— Ты совершенно прав. Меня самого это поразило. Ты только представь...
Но тут их прервал звонкий вопль труб, возвещающих прибытие Коммода.
Кроме Калликста, который ограничивался наблюдением, все зрители повскакали с мест, рукоплеща при виде фигуры в белом, появившейся между колонн императорской ложи.
Коммод был в костюме Ганимеда — облачен в китайский шелк, испещренный золотыми нитями, с азиатской вышивкой на рукавах; его чело венчала диадема, инкрустированная драгоценными камнями. Любопытно, что его обычная придворная свита на сей раз отсутствовала — с ним были только двое желтолицых мужчин в нарядах Кастора и Поллукса, они несли оружие.
— Это же Аскал и Мальхион! — заметил Калликст.
— Разве я тебе не говорил, что император купил их у меня, чтобы сделать вольноотпущенниками на службе при своем дворе? Для них это двойной дар — и слава, и деньги!
Император довольно долго приветствовал толпу, затем, дождавшись, когда шум стих, хлопнул в ладоши. Тотчас прозвучал удар гонга, Помпеевы врата отворились, и началось небывалое шествие экзотических зверей. Тут были зебры, антилопы, обезьяны, медведи, громадные страусы и привезенные из Индии разноцветные птички. Венчая все это великолепие, в конце процессии шествовали слоны.
Невиданные существа под руководством дрессировщиков обошли арену, подгоняемые восторженными криками толпы. А уж когда на верхние ряды амфитеатра посыпался дождь золотых монет, сырных пирожков и цветочных гирлянд, восторг публики перешел все пределы. Это рабы императора по его приказу произвели такую неожиданную раздачу. Зрелище женщин, юношей, детей и даже старцев, с ожесточением оспаривающих друг у друга жалкие крохи, подействовало на Калликста удручающе.
— Тут задумаешься, где настоящие звери — с той стороны арены или с этой, — пробормотал он себе под нос.
Шествие подошло к концу, слоны тяжело опустились на колени у подножия императорской ложи и с помощью хоботов начертали на песке буквы, составляющие имя Коммода. Но вот, наконец, гомон и рукоплескания затихли, наступила торжественная, почти благоговейная тишина. Коммод медленно поднялся, двигаясь подчеркнуто неспешно, снял свою диадему, сбросил тунику, горделиво обнажив грудь. Повинуясь его знаку, Аскал протянул ему шлем и конусообразную наручь с металлическими чешуйками — орудие мирмиллона[54]. Толпа, очарованная этими приготовлениями, аплодировала, как бешеная. Император взял маленький щит и короткий галльский меч, на том его снаряжение заканчивалось. После чего он — этакий Александр, рвущийся на штурм индийских городов, — перескочил через оградку и приземлился на песок арены, приветствуемый мощным ревом тысяч глоток.
Первым противником Цезаря оказался ретиарий, коренастый и бритоголовый. Его трезубец, настолько можно судить, был сделан из настоящего металла и хорошо заточен. Сеть, которую он ловко обмотал вокруг головы, выглядела такой же крепкой и легкой, как те, которые обычно используются в боях такого рода. Как бы то пи было, если в умах некоторых зрителей еще оставалось известное сомнение в доброкачественности вооружения противников, дальнейшие события очень скоро показали, что на сей раз Коммод действительно бросает вызов смерти.
Мужчины и женщины уже делали ставки па одного или другого из атлетов. Разумеется, большинство возгласов ободрения было обращено к императору. У Калликста, наблюдавшего этот первый бой, сердце слегка защемило. Хотя на стороне Коммода был безусловный перевес сил, его противник, тем не менее, защищался отчаянно, пуская в ход весь опыт, все плутни ветерана арены. Уже несколько раз он был на краю гибели, но умудрялся выправить положение и даже в свой черед доставлял юному Цезарю немалые затруднения.
— Да он же его щадит, этот гладиатор! — заметил сосед-парфянин, обращаясь к Пафиосу.
— Ну, это бы меня весьма удивило, — возразил финикиец, качая головой. — Бой идет не на жизнь, а на смерть. И хотя ретиарий уже не первой молодости, он свое дело знает. К тому же...
