дождевой воды — был вымощен зеленым мрамором. По просьбе Дидия Юлиана гости вступили на порог триклиния с правой ноги.
Пиршественная зала была еще гораздо просторнее и пышнее, чем атриум. Калликст мало что смыслил в драгоценных металлах, но то, что массивные ложа изготовлены из серебра, было очевидно даже для него. Что до посуды, она была сплошь из чеканного золота. Потом он приметил также, что столики на одной ножке, равно как и низкие столы, были сделаны из дерева драгоценных пород и украшены тонкой перламутровой инкрустацией.
Огорошенный всем этим, юный фракиец едва обратил внимание на немногочисленную группу стариков обоего пола, уже возлежавших на своих местах. Дидий Юлиан приветствовал их словами:
— О, почтенные отцы! И вы, досточтимые матроны! Я привел вам прославленного сотрапезника: сам Цезарь Коммод оказал мне честь, приняв мое приглашение.
Едва услышав имя Коммода, пирующие поднялись со своих мест, послышались восхваления, все стали соперничать друг с другом в низкопоклонных речах. Калликст, скрестив руки на груди, наблюдал эту сцену с плохо скрытым презрением: в Сардике старцы никогда бы не стали пресмыкаться перед желторотым эфебом, едва успевшим выйти из детского возраста.
Как и следовало ожидать, отец Дидия Юлиана уступил ему свое почетное место, сопровождая этот жест самыми льстивыми ужимками. Попирая обычай, сын Марка Аврелия предложил своим спутникам располагаться на том же ложе с ним рядом. Никто из сотрапезников, всех этих сенаторов и матрон, не осмелился запротестовать, но достаточно было взглянуть на презрительные гримасы, кривившие их губы, чтобы понять, до какой степени их возмутила такая привилегия, дарованная подобной мелюзге.
Трое подростков разлеглись как нельзя удобнее, между тем как рабы сняли с них обувь, увенчали цветами и душистой водой омыли им руки. Почти тотчас же в залу вошли мимы и музыканты. Калликст уставился на них, едва сдерживая нетерпение: его желудок аж подвывал с голодухи.
По счастью, первое блюдо появилось незамедлительно. Шипастые устрицы, актинии, жаворонки. Фракиец, никогда в глаза не видевший подобных блюд, предусмотрительно старался во всем подражать движениям Фуска.
— Вкусно, — оценил Коммод. — Да попробуйте же, это садовые овсянки в меду. Истинное чудо.
— Благодарим тебя, Цезарь, — любезно возразил спутник Калликста, — но мы ведь адепты орфического учения. Поэтому нам запрещено вкушать мясо. Зато от мидий и прочих даров моря нам можно не отказываться, ибо величайшие из мудрецов считают их чем-то средним между растениями и животными.
Коммод, по всей видимости, чрезвычайно удивился и вместе с тем заинтересовался. Он спросил, в чем же разница между орфическим учением и культом Вакха. Тут же Калликст и Фуск принялись объяснять ему аскетические принципы и правила чистой жизни, которые проповедовал легендарный фракийский поэт. Но их очень скоро прервали другие сотрапезники, им совсем не понравилось, что эти мальчишки завладели вниманием столь примечательного гостя. Так что Коммоду пришлось отвечать на расспросы о здоровье его отца, которое, похоже, улучшается с тех пор, как знаменитый Гален пользует его змеиным ядом, а также что нынешний мир не должен внушать иллюзий, ибо на Палатинском холме все по-прежнему убеждены, что необходимо самым решительным образом проучить племена, обитающие полевому берегу Дуная. Но тут внесли вторую перемену блюд.
Калликст и Фуск опять проявили себя в сравнении с прочими как более умеренные, не притронувшись ни к чему, кроме фруктов, рисовых пирогов, яиц в желе и каких-то свежих овощей. Впрочем, к своему удивлению они приметили, что Коммод, хотя мяса отведал, тоже сдерживал свой аппетит. Дидия Юлиана это встревожило:
— Тебе неможется, Цезарь? Или мы допустили неловкость, подав на стол блюда, которые тебе не по вкусу?
— Нет, Дидий, успокойся. Ты угостил меня на славу. Но если я хочу по-прежнему преуспевать в своих атлетических упражнениях, мне надобно поддерживать здоровье и телесную гармонию, оставаться крепким, словно Геркулес.
Это рассуждение было встречено взрывом рукоплесканий, и одновременно сквозь поднявшийся гомон до ушей Калликста донеслись слова одного из тех, кто возлежал неподалеку:
— Вот какой император нужен Риму в эти трудные времена.
— Да, — отозвался его собеседник, — Юпитеру ведомо, как глубоко я чту Марка Аврелия, однако Империи надобен не философ, а военачальник.
Озадаченный Калликст погрузился в раздумья, пытаясь внести хоть какой-то порядок в неразбериху переполнявших его ощущений. Впервые он затесался в круг высокопоставленных римлян. Его неожиданно одолел дикий соблазн: встать бы сейчас да и объявить им всем, что он не кто иной, как беглый раб.
— Ну же, очнись! — окликнул Фуск. — Настал час поздравлений и пожеланий.
Рабы сновали среди столов, разнося вино, охлажденное в снегу. Обычай велел подносить столько чаш, сколько букв в имени хозяина дома. Когда выпили ту, что соответствовала последней букве в слове «Юлиан», Калликст испытывал подлинное облегчение. Ему не только не придется рассыпаться в лицемерных комплиментах, но к тому же он едва избежал опьянения.
Третья стража давно миновала. Безуспешно стараясь скрыть, что его мучит зевота, Калликст жаждал, чтобы празднество поскорей закончилось. Он еще не знал, до чего неутомимы эти римляне. Пир и впрямь был завершен, но гости, уже обутые, продолжали разглагольствовать стоя. Некоторые все еще уписывали за обе щеки куски карфагенского пирога, другие приступили к новой партии в кости. И тут раздался крик, такой странный, что все застыли без движения. Разговоры замерли на губах, послышались невнятные придушенные восклицания, будто каждый пытался отвратить от себя незримо подкравшуюся опасность.
— Пение петуха!
— Глубокой ночью?.. Странно!
— Дурное предзнаменование, вот что главное. Что же он нам сулит — пожар? Или внезапную смерть?
— Клянусь Геркулесом, я надеюсь, что ничего такого не случится ни у меня в доме, ни с моими близкими!
— Не надо паники. Вероятно, этот знак к нам не относится.
— Почему же тогда боги дали нам услышать его?
На триклиний словно бы опустилось траурное покрывало. Беспечное веселье, царившее здесь всего несколько мгновений назад, уступило место невыразимой тревоге. Не медля более, гости стали расходиться, безмолвно, торопливо исчезать. Калликст с приятелем вновь оказались в носилках Коммода, которые теперь плыли, покачиваясь в такт неровному шагу полусонных носильщиков. Сын императора спросил Фуска:
— Хочешь, я тебя доставлю к вам домой?
— Буду рад, Цезарь. Тем паче, что, знаешь, мне без факела ни за что не выбраться из этого лабиринта улочек, одна другой темнее. Не считая еще риска быть раздавленным, попав под колеса повозки.
— А ты, мой друг, — Коммод повернулся к Калликсту, — в каком квартале живешь?
Захваченный врасплох, Калликст помялся, потом пролепетал:
— Далеко... За пределами Рима, Цезарь. Но я буду признателен тебе, если ты высадишь меня там же, где моего друга.
— Идет. Но сначала мы заглянем во Флавиев амфитеатр[11]. Хочу посмотреть, как поживают мои звери.
Хотя время было позднее, Калликст, успевший заметить, как то, что выглядело шуткой, легко оборачивается у римлян навязчивой идеей, не слишком удивился внезапной блажи императорского сына.
Между тем как его спутники затеяли страстную дискуссию по поводу сравнительных достоинств тигров и пантер, он отодвинул занавеску и погрузился в созерцание ночной жизни столицы. Что его поразило, так это несусветное множество повозок, которые носились по узким улочкам, отчего носилкам все время приходилось увиливать от столкновения. Однако же он помнил, что за весь день не встретил ни одной такой. Из этого он заключил, что, по всей вероятности, для снабжения города провизией отведены именно ночные часы.
Он также убедился в правдивости слов Фуска и в свою очередь спросил себя, каким надо быть
