Кобленца в городке Энгерсе, верхом элегантности и кулинарного искусства. Теперь ограничения военного времени не прошли бесследно и мимо этого широко известного отеля. Наши рабочие помещения были расположены в старинном, когда-то роскошном здании вблизи казарм Дойчес Эк, служивших до войны местом расквартирования Кобленцкой дивизии. Красивые комнаты в стиле рококо превратились теперь в пустые мрачные кабинеты.
На маленькой площадке, окруженной старыми деревьями, вблизи дома, стоял довольно интересный обелиск. На нем красовалась высокопарная надпись, свидетельствовавшая о том, что он был сооружен французским комендантом Кобленца в 1812 г. в честь переправы через Рейн отправившейся в поход на Россию «Великой армии» Наполеона. Под этой надписью, однако, была выбита другая, гласившая примерно: «Принято к сведению и одобрено». Под ней стояла подпись русского генерала, который в 1815 г. стал комендантом города!
Жаль, что Гитлер не видел этого монумента!
Наша оперативная группа штаба по моему совету получила ценное пополнение: помощником начальника оперативного отдела был назначен старый штабист, подполковник фон Тресков, в июле 1944 г. бывший одним из руководителей заговора против Гитлера и затем по своей воле лишивший себя жизни. Тресков еще в мирное время работал вместе со мной в 1 Управлении Генерального Штаба. Это был высокоодаренный офицер и пламенный патриот. Ум, образованность и умение держать себя в обществе придавали ему особое обаяние. Прекрасную пару этому элегантному, аристократического вида человеку составляла его настолько же умная, как и красивая, жена, дочь бывшего военного министра и начальника Генерального Штаба фон Фалькенгейна. В то время в берлинских офицерских кругах не было, пожалуй, более красивой супружеской четы, чем чета Тресковых.
С Тресковым у меня со времени совместной работы в оперативном управлении установились отношения взаимного доверия и, я бы даже сказал, дружбы. И теперь, в Кобленце, он стал одним из самых ценных моих помощников в борьбе за осуществление отстаивавшегося штабом группы армий плана наступления на Западе. Когда я позже был назначен командиром танкового корпуса, а затем командующим армией, я оба раза просил к себе Трескова начальником штаба. Мои просьбы отклонялись с оригинальным обоснованием: мне якобы «не нужен такой умный начальник штаба». Когда затем весной 1943 г. мне предложили Трескова на должность начальника штаба группы армий, я не мог предпочесть его моему испытанному во многих совместных боях начальнику оперативного отдела генералу Буссе, к тому же бывшему в одних со мной годах, и попросил этого генерала на должность начальника штаба. Я упомянул об этом только ввиду того, что один господин, близко знакомый с Тресковым, распространял версию, что я тогда отклонил кандидатуру Трескова якобы потому, что он не был надежным национал-социалистом. Каждый, кто меня знает, поймет, что я выбирал себе коллег, конечно, не по этому признаку.
Наряду с исключительными способностями по службе Тресков был остроумным собеседником, и его всегда охотно принимали в узком кругу у командующего, когда мы коротали долгие вечера. Правда, когда он однажды захотел доставить командующему и нам всем особое удовольствие и распорядился поставить на стол во время завтрака большую миску съедобных ракушек, Рундштедт в ответ на его экстравагантность только покачал головой.
Если тем месяцам в Кобленце суждено было стать «зимой нашего недовольства», то это объясняется странным и неясным положением, в котором мы очутились в результате «войны теней» зимой 1939/40 г., «drole de guerre'[29], как называли это положение французы. Было бы легче, если бы мы знали задачу операции, которую нам предстояло осуществить весной, с тем, чтобы планомерно подготавливать к ней находящиеся в нашем подчинении войска. Но, как известно, Гитлер собирался вести наступление поздней осенью 1939 г., а когда выяснилось, что это невозможно, – в течение зимы. Каждый раз, когда его «предсказатели погоды», метеорологи ВВС, обещали хорошую погоду, он отдавал приказ о выдвижении в районы сосредоточения для наступления. И каждый раз этим предсказателям приходилось спускаться со своей лестницы, так как либо проливные дожди делали местность непроходимой, либо сильный мороз и снегопад ставили под вопрос возможность успешных действий танков и авиации. И так постоянно то подавался сигнал к наступлению, то трубили отбой, – положение довольно безрадостное как для войск, так и для командиров. При этом довольно ярко проявилось недоверие Гитлера к донесениям войск, которые не соответствовали его желаниям. Когда штаб группы армий послал очередное донесение о том, что длительные дожди в настоящее время делают начало наступления невозможным, Гитлер послал к нам своего адъютанта Шмундта с заданием на месте убедиться в состоянии местности. Тут Тресков оказался как раз на месте. Он безжалостно таскал целый день своего бывшего товарища по полку, Шмундта, по почти непроходимым дорогам, по размякшим распаханным полям, мокрым лугам и скользким склонам гор, пока тот, совершенно обессилевший, вечером снова не появился в нашем штабе. С тех пор Гитлер отказался от подобного неуместного контроля наших донесений о погоде.
Естественно, больше всего страдал от этих постоянно меняющихся решений и связанной с этим непродуктивной работы нашего штаба наш командующий, генерал-полковник фон Рундштедт, вообще не отличавшийся особой терпеливостью. Правда, вскоре на наш штаб стал обрушиваться поток бумаг, обычно захлестывающий в спокойной обстановке войска и штабы. Но так как очень хорошим законом в германской армии было избавлять старших командиров от всяких мелочей, этот поток бумаг почти совсем миновал генерал-полковника. Поэтому он каждое утро совершал продолжительную прогулку по набережной Рейна, во время которой я его часто сопровождал. Ведь и мне нужно было немного движения. Даже во время морозной зимы, когда воды Рейна были прочно скованы льдом, Рундштедт надевал только тонкий прорезиненный плащ. На мое замечание, что так можно простудиться и умереть, он ответил, что у него еще никогда не было зимнего пальто и что он и в старости не собирается его покупать! И так это было и на самом деле! У этого пожилого человека все еще чувствовалось спартанское воспитание кадетского корпуса. О моем собственном пребывании в кадетском училище он мне напоминал еще и кое-чем иным. Когда генерал-полковник после прогулки сидел за письменным столом и ожидал, когда к нему явлюсь я или кто- либо из офицеров штаба для доклада, он охотно читал захватывающий детективный роман. Интересно, что детективные романы читаются многими, даже выдающимися людьми, охотно прибегающими к ним как к средству рассеяться. Однако наш уважаемый командующий все же немного стеснялся, когда его заставали за чтением подобных книг. Поэтому он клал романы в открытый ящик письменного стола, который он быстро задвигал, когда кто-либо входил к нему для доклада. Также делали и мы, кадеты, когда в часы работы в нашу комнату входил воспитатель!
Моя попытка развлечь генерал-полковника в один из длинных вечеров посещением одного из фронтовых кинотеатров потерпела крушение. Геббельсовская кинохроника вызвала у него крайнее недовольство, и я был рад, что его замечания слышал только я один.
Бывали, однако, и веселые происшествия. Однажды на улице мы встретили егеря из австрийской горной дивизии. Хороший малый, он, видно, еще недавно стал солдатом, и солдатский мундир, который был ему слишком широк, а также посылки, которыми он был изрядно нагружен, придавали ему весьма живописный вид, очень отдаленно напоминавший солдата. К тому же ремень он надел не на талию, а использовал его, сдвинув значительно ниже, как опору для своего животика. Весь вид этого егеря был настолько причудливым, что я его остановил и велел поправить ремень. Дружески улыбаясь, бравый парень ответил: «Большое спасибо, г-н полковой врач!», как будто я ему по секрету указал на другой непорядок в его туалете. Мне ничего не оставалось, как от души рассмеяться.
Бумажная война также один раз доставила нам повод повеселиться. Как ни мало готовности проявляло ОКХ – я позже остановлюсь на этом – принять наши планы операции, однажды мы все же по второстепенному вопросу неожиданно добились победы. Следует вспомнить, что офицеры носили тогда к ремню портупею. Генерал Гейе в свое время ввел эту совершенно излишнюю принадлежность, чтобы «украсить» форму рейхсвера. Младшие офицеры вскоре назвали портупею по образцу широко рекламируемого бюстгальтера «Гаутана». «Гаутана» стала пользоваться особенно дурной славой, когда партия и ее организации также ввели такую портупею. Попытки добиться ее отмены были безуспешными вследствие сопротивления Управления вещевого снабжения. После того, однако, как в польской кампании были отмечены сравнительно большие потери среди офицерского состава, ОКХ отдало приказ о том, что во фронтовых условиях всем офицерам до штабов полков включительно не разрешается носить портупею в связи с тем, что она выделяет их на большом расстоянии среди солдат.
