баранов из отары украл? Не вайнахи украли, русские украли! Шкуры побросали, как последние негодяи! А из них, между прочим, тулуп хороший сшить можно было.
— Ты, Магомет, генералов с баранами не путай, — веско осадил пылкого сына гор пожилой агроном Коня-хин. Был он высок, плотен и густыми бровями походил на Брежнева позднего периода. Только лицо у него было морщинистое, как земля по весне. — Из генералов тулупа не сошьешь, это верно. Но генерал — это, брат, личность. Одно слово — персона! А твои бараны — тьфу! В них и мяса-то толком нету, так, на один зубок. Да и не мы их у тебя воровали! Ты что, хочешь сказать, что Степанов в твою кошару лазил ночью?
— А ты их растил, баранов моих? — загорячился Магомет. — Я про Степанова ничего не говорю, я Степанова как брата люблю, но ты пойми, баран — это тебе не генерал, баран ласку любит!
— Ну, положим, наши генералы ее любят не меньше, — рассудительно сказал Степанов, польщенный верой Ма-гометова в его честность. — И ты, Магомет, не ори на весь баз, мы все тебя знаем как честного труженика и умелого скотовода. Но Бог на людей осерчал не из-за того, что ты свою скотину режешь да на базаре продаешь. Это вроде как по природе человеческой делается. А почему тогда все происходит? Я лично считаю, что помыслов черных много стало.
— Опять обижаешь? — вскинулся Магомет. — Почему. говоришь — черный? Что я тебе, чурка азиатская?
— Вот, — сказал агроном Коняхин и челюстью клац-нул, становясь тем совсем на помершего партийного лидера похожим. — Отсюда все наши беды — каждый хочет казаться светлее, чем есть на самом деле.
— А я так скажу, — достал из кармана портсигар бывший фронтовик Илья Константинович Апраксин. — Жиды, жиды, братцы, во всем виноваты! И Христа они распяли, и революций разных наворотили, опять же масонов напридумывали. А атом кто придумал? Жид придумал, Эйзенштейн ему фамилия была. И Березовский — жид, всю Россию обворовал, нищим народ сделал. Врачи, опять же, вредители, космополиты проклятые…
— Ой, да не надо, не надо лить на евреев! — жарко воскликнул бухгалтер районо Моисей Абрамович Коган и задиристым верблюдиком посмотрел на окружающих. — Чуть что, у вас одна песня — жиды виноваты! Вредители! Всех бы выслали, дай вам волю. Между прочим, мне и в Израиле! жилось бы не хуже! Много вам жиды навредили! По телевизору для вас поют, музыку сочиняют, смехопанорамы показывают. Это Жванецкий с Хазановым хохлы или Ильченко с Карцевым русские? Куда ни плюнь, и науку мы двигаем, и Искусство из-за нас на месте не стоит, слава Богу, и в политике мы не последние. Да вот хоть про меня, кто скажет, много вам Моисей Абрамович навредил?
— Ты, Минька, помолчи, — посоветовал Апраксин. — Не про тебя речь. Таких, как ты, я на фронте от проклятых фашистов защищал. Ты наш, так сказать, местный еврей, мы тебя все знаем, и польза от тебя народу громад- нейшая, и семена ты по весне людям почти бесплатно раздаешь, но жиды ведь они и вредные бывают! Вон генерал Макашов как на них настропалился! Знать, они ему дорогу не единожды перешли. А на телевизор глянь! Сплошная «Голубая луна», как говорится, если педик, так еврей. Сам же давал мне книгу Климова читать. «Князь мира сего», не помнишь?
Коган засмущался.
— Телевидение, это да сказал он. — Тут я согласен.
Бардак, а не телевидение. — Вот из-за этой «Голубой луны» нас Господь и карает, — убежденно произнес экономист Степанов. — Сначала Содом и Гоморру, потом коммуняк на православную Русь натравил, теперь вот и наша очередь подошла.
— Да при чем тут Господь и коммуняки? — возмутился тихий и спокойный учитель физики Жасминов, который весь вечер просидел в уголке, умно поблескивая своей большой бритой головой. Нет, не зря утверждают, что молчание — золото: Жасминов говорил редко, но в Россошках почитался за большую умницу. «Его бы с Явлинским схлестнуть, — поговаривали жители Россошек. — Ох и далеко они оба пошли бы! Ох и далеко!»
Но сейчас Жасминов ничего к своим словам добавить не успел. Со своего места встал белый и кипящий гневом Апраксин и долбанул кулаком по столу так, что карты в стороны полетели.
— Коммуняки тебе не нравятся? — наливаясь кровью так, что усы стали невидимы на его побагровевшем лице, спросил Апраксин. — Ах ты, контра недобитая! Ты что ж думаешь, коли партбилет в девяносто втором сжег, так и чист теперь перед Богом? Да мы таких, как ты, в сорок втором на переправе под Калачем!.. — Он задохнулся от гнева, закашлялся, и кашель этот, как ни странно, разрядил напряжение, воцарившееся за столом.
— Не, мужики, — сказал Магомет. — Вы как хотите, а я пойду. Послезавтра встреча с Аллахом, постричься надо, побриться, барашка зарезать.
— Барашка-то зачем резать? — не поняли сидящие за столом.
— Махан кушать будем, — объяснил Магомет. — Сытый мужчина — смелый мужчина, смелый мужчина гордый мужчина. Аллах смелых любит.
Некоторое время все молча смотрели вайнаху вслед.
— Интересно, — задумчиво сказал Жасминов, — нас там по секторам принимать будут или в порядке живой очереди?
— Тебе-то какая разница? — удивился успокоившийся Апраксин.
— Есть варианты, — продолжая о чем-то размышлять, странно отозвался учитель физики. Поднялся и Степанов.
— Пойду я, мужики, — тонким голосом сказал он, обеими руками приглаживая светлые кудри, окружающие нимбом лысину. Смотрел он так, как могло бы смотреть постное масло, дай ему Господь глазки.
— Ты-то куда? — встопорщил усы Апраксин. — Обиделся, что ли? Так я не тебя, я Жасминова имел в виду. Я-то знаю, что ты свой партбилет за иконой в горнице хранишь. Посиди еще. Рано. Я сейчас «томатовки» принесу, вздрогнем малость.
Степанов вздохнул. -
— Другим разом, — горестно сказал он. — Мы вчера с Клавдией поругались. Мириться пойду. А то ведь и помириться не успеем.
Поднялся и Жасминов.
— И я пойду, — хмуро и недовольно проговорил он, тщетно стараясь не смотреть на Апраксина. — Вечер уже, а у меня кабанчик некормленый.
Апраксин с Коняхиным остались вдвоем. Апраксин наклонился, собирая рассыпавшиеся по земле карты, бросил их на стол и задумчиво оглядел пустые скамейки.
— Ну что, Петрович, по соточке? — предложил. — Я сбегаю.
— Не хочется, — отказался Коняхин. — Что-то сердце давит. Мои-то все в Сочи уехали. Как они там без меня? Назад вряд ли успеют.
— Ну пошли, коли так, — согласился Апраксин. — Не Щодному ж мне здесь сидеть!
Они неторопливо прошлись по Рабочей улице, Партизанским тупиком вышли на Лазоревую, где жили. Уже темнело, во многих хатах горел свет. В доме, где жил Жас-минов, по стенам комнаты метались тени. Сам Жасминов сидел за столом и что-то писал, время от времени задумчиво покусывая кончик ручки.
— Пишет, — со смешком толкнул Коняхина в бок Апраксин. — Гляди, Петрович, никак наш учитель грехи считать взялся?
— Хорошо бы свои, — сказал Коняхия.
Глава пятая
Дома Юры Лукина не было. Дома была его жена Катя.
— А Юра в город поехал, к отцу, — сказала она. — Что-то непонятное творится. Он и поехал узнать, что да к чему.
— А когда будет? — спросил Кононыкин. — Или сегодня приедет, или завтра с утра. У него тре-тий