гитлеровскую угрозу программой перевооружения. Плебисцит в Сааре, принесший ошеломляющее большинство голосов за возврат в состав Германии, хотя его результаты и были в значительной степени превратно истолкованы, сыграл свою роль в усилении напряженности. Это голосование, в котором я принимал участие наравне с тысячами саарцев со всего мира, было демонстрацией уверенности в Германии, а не в Гитлере.
Выдвинутые после встречи месье Лаваля и месье Фландена с британскими министрами французские предложения о необходимости заключения пактов о ненападении и взаимопомощи со странами на восток и на юг от Германии в конечном счете не препятствовали достижению соглашения с рейхом. Несмотря на то что германское правительство было готово обсуждать ограничения военно-воздушных сил – при условии, что у Германии таковые будут иметься, – трудно было ожидать от рейха участия в пактах, направленных против него самого. Германское контрпредложение о двусторонних переговорах было подхвачено британским правительством, которое объявило о своих намерениях послать в Берлин сэра Джона Саймона и мистера Энтони Идена для переговоров, которые должны были начаться 6 марта 1935 года. За два дня до назначенной даты было выпущено заявление, оправдывающее правительственное предложение о перевооружении и обвиняющее Германию в нарушении статей Версальского договора, касающихся ее вооружений. В Германии это было расценено как умышленная попытка уничтожить всякую основу для переговоров, и Гитлер известил британского посла, что он слишком нездоров, чтобы принять британских министров.
Десять дней спустя Гитлер объявил о введении в Германии всеобщей воинской повинности. Вопрос о том, насколько справедливы были в тот момент утверждения об угрозе миру, создаваемой из-за германского перевооружения, навсегда останется открытым для обсуждения. Мое собственное мнение, подкрепленное многочисленными документами, представленными на Нюрнбергском процессе, таково, что применять термин «перевооружение» к периоду между падением моего правительства и концом 1934 года – невозможно. Усиление кадров армии и чисто теоретические исследования на предмет повышения эффективности их действий при отсутствии какого бы то ни было тяжелого оружия едва ли можно назвать перевооружением.
За рубежом бешено отреагировали на заявление Гитлера, однако никаких определенных шагов предпринято не было, а в многочисленных нотах протеста вскоре обнаружилась заметная несогласованность. Британское правительство еще раз запросило, готова ли Германия к переговорам, и Гитлер ухватился за представившуюся возможность обеими руками. Французы продолжали сильно негодовать и настаивали, чтобы визит британских министров носил только информационный характер. Поэтому мистер Иден должен был продолжить свое путешествие: он поехал в Москву, Варшаву и Прагу, разрушив тем самым психологическую атмосферу для своих переговоров в Берлине. Тем не менее переговоры с Гитлером были дружелюбны, хотя, принимая во внимание принципиальные расхождения между большевизмом и национал-социализмом, он напрочь отказался от участия в любом восточном пакте. Он также отказался от рассмотрения идеи Дунайского пакта о ненападении, пока не будет предложено определение понятия «интервенция», и это легко объяснимо, если иметь в виду особые отношения между Германией и Австрией. Именно на этой конференции Гитлер впервые предложил идею о заключении с Великобританией военно-морского соглашения. То был один из его крупных дипломатических успехов – в том смысле, что ему удалось посеять раздор между Францией и Великобританией.
Напряжение еще усилилось, когда 11 апреля 1935 года западные державы собрались на конференцию в Стрезе. Британский и французский премьер-министры, мистер Рамсей Макдональд и месье Лаваль, в сопровождении своих министров иностранных дел объединили силы с лидером фашизма, к которому они испытывали мало симпатии, в попытке замкнуть Германию в кольцо. Вот уж действительно это были странные любовные партнеры. Насколько лучше было бы устроить общую встречу всех глав государств для обсуждения европейского единства, в условиях которого все страны были бы освобождены от ограничений, налагаемых устарелыми договорами. Вместо этого три державы заявили о своих намерениях «любой ценой противостоять одностороннему аннулированию договоров».
Это было сильно сказано, но означало ли это образование единого фронта? Гитлер обладал достаточной политической интуицией, чтобы понять – несовместимые интересы трех держав неминуемо воспрепятствуют проведению единой политики. 2 мая французское правительство подписало пакт о взаимопомощи с Советским Союзом. Для европейской солидарности было бы лучше признать историческую миссию Германии как барьера на пути славянских устремлений, удовлетворив при этом ее вполне умеренные требования.
Результат саарского плебисцита, на котором подавляющее большинство высказалось в пользу Германии, значительно ободрил различные группы в Австрии, выступавшие за объединение с рейхом. С трудом формируемое кольцо вокруг Германии и отказ Гитлера от выполнения военных требований Версальского договора были для Австрии вопросами жизненного значения. На протяжении всего этого периода влияние Муссолини на австрийское правительство продолжало оставаться весьма сильным. По его предложению обсуждалось законодательство о существенном увеличении австрийской армии и преобразовании хеймвера в резервные формирования. Муссолини, по-видимому, предполагал, что предложенный Дунайский пакт будет просто свободной организацией государств, и намеревался увеличить их силу, чтобы упрочить положение Австрии против германских устремлений путем утверждения князя Штаремберга чем-то вроде регента, на манер адмирала Хорти в Венгрии.
Идея диктатуры хеймвера не слишком нравилась Шушнигу и его министру иностранных дел господину фон Бергеру, который однажды просил меня получить от германского правительства гарантии в том смысле, что Австрия признается вторым германским государством, наделенным суверенитетом. Если подобные гарантии будут предложены, то он оставит нынешнюю линию внешней политики Австрии и придет к соглашению с Германией. Эти соображения заставили меня сильнее надавить на Гитлера с тем, чтобы он вмешался в интригу Муссолини – Штаремберга. Взаимные интересы Австрии и Германии, считал я, больше выиграют от замены тоталитарных устремлений нацистской партии в Австрии на ее союз с основной массой христианских социалистов, которые одобряют соглашение между народами, говорящими по– немецки. Договор между двумя странами сделает возможным участие Германии в Дунайском пакте и совершенно устранит его антигерманскую направленность. Подобный шаг произведет благотворное влияние на европейскую ситуацию, в особенности – в части наших отношений с Великобританией.
Каковы бы ни были действительные амбиции Муссолини или Штаремберга, мое последнее обращение к Гитлеру, отосланное незадолго до его выступления в рейхстаге 21 мая 1935 года, доказывает, что моей главной заботой было получение от него публичного признания австрийской независимости и суверенитета. С моей стороны это был не просто тактический ход, и я настаивал, что подобная декларация должна быть сделана искренне, чтобы Шушниг не мог рассматривать ее как ловушку. В своей речи Гитлер заявил, что у Германии нет ни намерений, ни желания вмешиваться в австрийские дела или силой добиваться аннексии Австрии или присоединения ее к Германии. Это было то самое обещание, которое он дал мне в Байрейте в июле 1934 года, перед тем как я согласился предпринять свою венскую миссию. Однако с тех пор он всегда упрямо отказывался повторить его публично. Теперь он сделал это, и я обрел твердую опору для обеспечения мирного урегулирования отношений между двумя странами.
Новый подход был встречен очень тепло. Спустя неделю австрийский канцлер заявил перед парламентом: «Австрия признает себя германским государством». В своих постоянных попытках противодействовать презрительным тирадам Гитлера против «антигерманской политики австрийского правительства» я всегда настаивал на том, что первый шаг – признание австрийского суверенитета – должен исходить от Гитлера. В дальнейшем для Шушнига станет возможным продемонстрировать, намерен ли он рассматривать Австрию как члена германской группы и в соответствии с этим направлять свою политику. Теперь, когда Гитлер сделал точное и не допускающее иных толкований заявление, я старался убедить Шушнига в необходимости высказать собственную позицию при первом же удобном случае. Вполне естественно, новый поворот событий не пришелся по вкусу французскому правительству, и я старался успокоить подозрения их посла в Вене месье Пуо, говоря ему:
