и заглянуть немного вперед, то 12 сентября следовало бы задержать новые выборы в рейхстаг. Я не хотел снабжать радикальных национал-социалистов свежим пропагандистским материалом. Когда стало ясно, что после вынесения приговора ситуация значительно успокоилась, кабинет рекомендовал президенту пересмотреть его. Нам казалось, что проявление милосердия может произвести только еще больший успокоительный эффект. Оставалось не так уж много времени до прихода к власти правительства, представления которого очень сильно отличались от тех, которые мы старались выразить. В свете последующих событий я должен сейчас признать, что проявление милосердия в этом деле было очень серьезной политической ошибкой.
Посреди всех трудностей, происходивших дома, мне нужно было еще прилагать усилия, чтобы не упустить нить нашей внешней политики. Неудачное завершение моих переговоров с Эррио в Лозанне оставило версальские ограничения германского суверенитета в силе. Со временем они становились все более невыносимыми, и мое правительство ощущало необходимость использовать все средства для смягчения ситуации вокруг проблемы, которая превратилась в опасный очаг ущемленного национального достоинства. Я дал Нейрату указание настаивать в Женеве на восстановлении равноправия Германии, а сам предпринял еще одну попытку завязать прямые переговоры с Францией. После Лозанны я никак не мог избавиться от обиды, вызванной отношением ко мне Эррио, которое показалось мне не иначе как бесцеремонным, хотя я и винил за его поведение британское правительство. Я по-прежнему сохранял уверенность в том, что сам Эррио разделяет мой интерес в улучшении отношений между двумя нашими странами, и чувствовал, что стоит нам только достичь соглашения, как вся техническая работа комиссии по разоружению будет чрезвычайно облегчена.
18 августа я подготовил почву для этих переговоров во время интервью, данного мной агентству новостей Рейтер, в котором настаивал на необходимости выработать какое-то соглашение по вопросу равноправия Германии. Три дня спустя Нейрат со Шлейхером приняли французского посла Франсуа-Понсе и передали ему ноту с изложением нашего отношения к проблеме, содержавшую предложение о начале прямых переговоров между двумя правительствами. Единственным условием, которое мы выдвинули, было сохранение на какое-то время полной конфиденциальности наших контактов.
Через несколько дней меня посетил британский посол сэр Горас Рэмболд, поинтересовавшийся, соответствует ли действительности информация о том, что мы проводим с французами секретные консультации. Впоследствии выяснилось, что месье Альфан, непременный секретарь французского министерства иностранных дел, счел содержание нашей ноты настолько важным, что решил лично доставить ее Эррио, который в то время отдыхал в обществе нескольких французских журналистов на яхте в проливе Ла-Манш. В результате секрет скоро вышел наружу, а копия нашего меморандума была доставлена в британское министерство иностранных дел уже на следующий день с комментарием: «M. Herriot etudie attentivement cette grave situation, qui lui inspire de graves inquietudes»[91]. Я полагаю, что это замечание касалось нашего заявления о том, что мы не будем склонны принять участие в работе комиссии по разоружению, если заранее не будет в принципе одобрено наше требование о восстановлении равенства прав. Несдержанность, проявленная в отношении нашего предложения, показывала, до какой степени французское правительство не понимало, что данный вопрос может определить дальнейшую судьбу германского кабинета в ситуации подъема националистического движения. В своем докладе министерству иностранных дел, составленном после нашей беседы, сэр Горас дает подробное изложение моих аргументов и приводит мои слова о том, что выдвигаемые нами требования являются «настоятельными».
Граф Бернсторф, наш
«…германское правительство заявило французскому правительству, что требования Германии являются естественным следствием переговоров между премьер-министром Великобритании и германским канцлером, имевших место в моем доме в Бессине… Я принимал участие в этих переговорах только в качестве беспристрастного наблюдателя, но могу определенно утверждать, что в их ходе не было сказано ничего, могущего дать Германии основания считать, что ее требования равенства прав в вопросе перевооружения получают какое-либо поощрение или одобрение». (Мистер Макдональд заметил по поводу этого пассажа: «Сказанное мистером Стимсоном совершенно справедливо» [94].)
Британский посол в Вашингтоне также записал 7 сентября:
«Он [мистер Стимсон] прочитал мне свои записи, касающиеся переговоров 26 апреля в Бессине, во время которых Брюнинг и фон Бюлов объяснили ему самому и Макдональду желание Германии добиваться равенства отношений. По его впечатлению, нынешние германские требования заходят дальше того, что обсуждалось в тот момент»[95].
Мне остается только добавить, что приведенные цитаты не оставляют камня на камне от всех утверждений Брюнинга (из кото– рых мои политические противники извлекли для себя такую выгоду) о том, что он якобы находился всего «в ста метрах от финишного столба» в тот момент, когда я сменил его на посту канцлера.
Кроме того, мистер Стимсон обращает внимание на то, насколько скверное впечатление произвели наши предложения в Вашингтоне, в особенности потому, что они превосходили все, что обсуждалось в Бессине, требуя продолжения действия неприятных и плохо рассчитанных по времени уступок, полученных нами в Лозанне. Он также отмечает, что ограничения, наложенные Версальским договором, не могли быть с такой легкостью отброшены в сторону и что «суровые, грубые методы быстро приведут Германию в чувство… недостаток твердости при рассмотрении этих [требований равноправия] повлечет за собой новые тщательно продуманные атаки на структуру договора… Несколько резких слов, сказанных нами [британцами] в Берлине, произведут благотворный эффект»[96]. 3 октября в Женеве был получен меморандум мистера Стимсона. В нем утверждалось: «Мистер Стимсон полагает важным не рассматривать этот вопрос в контексте прав Германии» [97]. Когда сэр Джон Саймон упомянул об этом в разговоре с Эррио, последний ответил ему, что «Мистер Стимсон передал французскому правительству свой вариант беседы, проходившей в начале года в Бессине, из которого следует, что он тогда ни на что не давал своего согласия»[98].
Как только характер наших конфиденциальных контактов с французским правительством стал достоянием гласности, Нейрат сделал 7 октября заявление, в котором объяснял цели нашего
Французское правительство 11 сентября дало резкий ответ на наш меморандум. Наши претензии были охарактеризованы как скрытое перевооружение. На это мы ответили, что Германия не видит для себя возможности принять участие в заседании комиссии по разоружению, которое должно было начаться 21 сентября. Британский посол в Париже сообщал о реакции на этот шаг французов следующим образом: «И месье Эррио, и месье Леже, временно исполняющий обязанности генерального секретаря министерства иностранных дел, независимо друг от друга самым убедительным образом заверили меня, что они рассматривают ситуацию как самую серьезную начиная с 1919 года. Франция не потерпит сокращения собственных вооружений при одновременном увеличении германских… невозможно убедить ее в том, что нынешние настроения в Германии не направлены против нее…» Это привело к получению нами от Великобритании, в полном соответствии с предложением мистера Стимсона, «нескольких резких слов». «Ввиду экономических трудностей, испытываемых Германией, открытие острой полемики в сфере политики следует считать неразумным. Кроме того, ввиду уступок, совсем недавно сделанных Германии ее кредиторами, такие действия должны расцениваться как крайне несвоевременные». Мы посчитали тон этого документа оскорбительным, а германская пресса называла ноту напоминанием о том обращении с
