Давление со стороны экстремистских элементов партии вынуждало канцлера делать им все большие и большие уступки. Тем не менее настоящей оппозиции так и не возникало. В те начальные месяцы еще существовала реальная угроза контрреволюции в том случае, если бы противники Гитлера осознали, что же в действительности поставлено на карту. Но слишком многие из нас, не исключая и меня самого, все еще продолжали верить, что обещания Гитлера делаются искренне. А тем временем влияние Геббельса, Гиммлера, Гейдриха и им подобных продолжало возрастать.
Понравится это моим ругателям или нет, но факт остается фактом: в потоке разгула нацистских радикалов средоточием всего здравого в правительстве служило мое ведомство вице-канцлера и его персонал. Прочие министры радостно углубились в технические детали управления. При этом вплоть до ремовского путча, произошедшего 30 июня 1934 года, мои сотрудники получали тысячи жалоб, протестов и предупреждений, которые затем сортировались и, если возникала необходимость, передавались на рассмотрение соответствующих министров. В партийных кругах мы скоро приобрели репутацию «гнезда реакционеров», а наши имена были включены в списки лиц, «созревших» для ликвидации. Если бы хоть немногие из числа тех немцев, что наводняют сейчас книжный рынок легендами о своем сопротивлении нацистам, использовали в то время только половину растрачиваемой сейчас энергии на действительное сопротивление, дела могли бы обернуться совсем иначе.
К осени радикальные элементы в партии начали кампанию против «вышедших из моды» концепций индивидуальной свободы, равенства перед законом и независимости правосудия. В речи, произнесенной в Бонне в конце мая, я уже предупреждал об опасности такого развития событий. В декабре я посчитал необходимым высказаться более ясно. 150-я годовщина основания Бременского клуба давала мне возможность изложить свое мнение перед двумя тысячами слушателей, среди которых были ведущие члены партии, собравшиеся в этом старинном ганзейском городе. Я остановился на вопросах, о которых Гитлер менее всего хотел слышать: на растущем беспокойстве народа в связи с наступлением на основы правосудия, ограничением церковной деятельности и возможностей свободного существования отдельной личности. «Народ разделяется на два лагеря, – утверждал я, – на тех, кто отказывает в праве на независимое развитие индивидуума, и тех, кто видит в этом основу существования».
Отчаянно нападая на террористические методы нацистов, я заявил: «Те, кто не принадлежит к партии, не должны считаться гражданами второго сорта с ущербными правами». Всякая революция сталкивается с проблемой обуздания своих порывов в целях установления порядка в управлении. Если она оказывается не в состоянии сделать это, то основные ценности, на которых строится народная жизнь, подвергаются уничтожению. Я сравнил антиклерикальные тенденции партии с большевистскими. Их кампанию, направленную против судебного аппарата, я сравнил с нападением на самое понятие законности. Мои утверждения встречались бешеными аплодисментами, и было ясно, что я выразил мысли, разделявшиеся огромным большинством моих слушателей. Присутствовавшие там партийные лидеры сделали свои собственные выводы. В то время как встречать меня по прибытии собрался весь партийный синклит, при отъезде на вокзале не было видно ни единого партийного мундира и не было отдано ни одного нацистского приветствия. Сенатор Бернхард, который провожал меня на поезд, благодарил за сделанное выступление, добавив, что подобная критика стала теперь исключительной редкостью, благодаря чему пресса перестала быть органом выражения общественного мнения.
Президент уехал из Берлина в мае 1934 года, чтобы восстановить силы в спокойной атмосфере своего деревенского имения Нейдек. Он был уже очень болен, и это был последний случай, когда я видел его при жизни. Я поехал проводить его, и последние его слова, сказанные сильным, командным голосом, были: «Дела пошли совсем плохо, Папен. Смотри, постарайся их выправить».
Дела и вправду становились все хуже. Вместо того чтобы дать народу передохнуть, партийные экстремисты только наращивали революционный темп. Они жаловались, что у них обманом отняли окончательную победу и что до сих пор слишком много консервативных элементов занимают ведущие посты в правительстве, государственном аппарате и армии. Мероприятия, проведенные до сих пор коалиционным правительством, оказались значительно менее радикальными, чем то, чего ожидали эти люди, или же то, что, по всей вероятности, было им обещано вождями. Теперь они начали требовать выполнения этих обязательств, и в первую очередь – в отношении установления своего полного контроля в армии.
Нет сомнений, что нацистских вождей очень заботило отношение к ним вооруженных сил. В свое время Шлейхер активно продвигал идею использования для усиления рейхсвера милиционной системы, и, пока он оставался при должности, его поддерживал начальник штаба штурмовых отрядов Рем. Теперь уже в течение нескольких месяцев Рем пытался уговорить Гитлера ввести такую милиционную систему усиления армии в план перевооружения, что противоречило условиям Версальского договора. Это придало бы «коричневым рубашкам» статус военной силы и, по всей вероятности, обеспечило бы Рему пост их главнокомандующего. В этом случае Гитлер мог быть абсолютно уверен в верности армии. В мае и июне Гитлер, должно быть, непрестанно обыгрывал эту идею. Ему было известно, что большинство действующих генералов ее открыто не одобряют. Даже Шлейхер не согласился бы на такое изменение своего первоначального плана, которое превращало вооруженные силы в послушное орудие партии, а позиция Бломберга состояла в том, что он может гарантировать лояльность армии только в том случае, если этот ход не будет реализован. Всякий раз, когда я обращал внимание Гитлера на опасные последствия, к которым может привести согласие на требования Рема, он относился к ним пренебрежительно и объяснял все заблуждениями отдельных партийных лидеров. Мне было трудно представить себе, что может произойти, если штурмовики пойдут в своих претензиях еще дальше, а Гитлер будет все так же сохранять полнейшую пассивность. Насколько мне было известно, ни Геббельс, ни Гиммлер не имели представления о том, какое решение собирается принять Гитлер. Не следует думать, что когда он в конце концов решил порвать с радикальным крылом партии, то сделал это для того, чтобы получить поддержку консерваторов, промышленников или генералов. Никакого возврата к умеренности не предвиделось. Будучи политическим авантюристом, он просто выбрал самый легкий путь для привлечения на свою сторону армии и для подтверждения и упрочения своей абсолютной власти.
В июне я пришел к выводу, что настало время публично заявить о своем отношении к сложившемуся положению. Споры, уговоры отдельных людей и обсуждения на заседаниях кабинета оказались бесполезными. Я решил публично воззвать к совести Гитлера.
Меня попросили 17 июня выступить с обращением к собравшимся в зале «Аудиториум Максимум» старого университета в Марбурге. Зная, что говорить придется в присутствии цвета интеллектуальной элиты Германии, я очень тщательно готовил текст выступления. Это был наилучший способ быть услышанным всем народом. Публичный вызов, брошенный при таких обстоятельствах, мог привести к двояким последствиям. Либо мне удастся заставить Гитлера в последний момент изменить политический курс, либо я должен буду покинуть правительство. В сложившейся обстановке я не должен был отвечать за развитие событий. Я не собирался отказываться от своей доли ответственности за то, что произошло 30 января 1933 года, и мои упорные надежды на успех гитлеровского эксперимента обязывали меня дать отчет о той роли, которую мне пришлось сыграть.
Свободных мест в зале не было. Свое выступление я начал так:
«Мне говорили, что мое участие в прусских событиях и в создании теперешнего правительства сильно повлияло на развитие ситуации в Германии, поэтому я обязан рассматривать происходящее более критически, чем большинство людей. Я настолько уверен в необходимости возрождения нашей общественной жизни, что не выполнил бы своего долга и как обыкновенный гражданин, и как государственный деятель, если бы в этот момент развития германской революции не высказал того, что стало настоятельно необходимым… Если остальные органы, призванные выражать общественное мнение, не выполняют своей задачи, то государственный деятель обязан сам назвать вещи своими именами… Мне кажется, что рейхсминистр пропаганды доволен нынешним единообразием прессы и ее послушанием… Он забывает, что ее обязанностью всегда было привлекать внимание к несправедливостям и ошибкам власти так же, как и к слабостям отдельных лиц. Анонимная или секретная информационная служба, как бы хорошо она ни была организована, ни в коем случае не в состоянии выполнять эти функции».
После такого вступления я описал ситуацию, с которой столкнулся в 1932 году, и рассказал об обстоятельствах, которые привели демократическим путем к власти нацистов. Коалиционное правительство, придерживающееся консервативных взглядов, было создано для того, чтобы
