Но город Хаапсалу казался тихим и хорошим. Вообще Прибалтика мне нравилась всегда неспешным течением жизни. В этом есть свой тайный смысл. Куда торопиться? Ведь впереди нас всех ждет черная пустота.
Жаль, что сейчас в Прибалтике правят любители колбасы.
Мама моя была молодая и красивая. С того времени я помню ее в светящемся платье из ткани, которая называлась «крепдешин». Еще у меня была сестра. Но ее того времени я совершенно не помню. С ней мне еще предстояло познакомиться. Удивляться было нечему — сам я только недавно ступил в этот мир, она же в нем уже утвердилась.
Мы с отцом уходили в лес, а мама с сестрой смотрели нам вслед.
В лесу белела и одуряюще пахла черемуха.
И, еще там тек ручей, через который мы переходили по толстому бревну. Ручей впадал в море. Так иногда бывает, что тоненькая струйка родника минует реку и впадает непосредственно в океан. Это редкое предназначение, доступное не каждому ручью.
У нашего лесного ручья была именно такая удивительная судьба.
Пересекая ручей, тропинка вилась среди кустов и деревьев и приводила в военный городок.
Что нам остается от прошлого, кроме памяти? Шрамы от падений и операций?
Книги с пожелтевшими страницами на прогнувшихся стеллажах?
Медленно стареющие друзья? Пожелтевшие письма?
Роешься иной раз в вещах и вдруг находишь фантик уже не выпускающихся конфет, пятикопеечный билет в кино или надпись на подаренной другом книге, и душу твою охватывает неожиданно щемящая печаль.
Говорят, детские впечатления самые яркие в жизни. Из них складывается отношение к окружающему тебя миру. А все серые будни, что следуют за рождением, лишь портят первое впечатление, превращая нас в недовольных всем ворчунов.
Impression…
Праздники проходят.
Когда мне было шесть лет, мои папа и мама были молодыми и красивыми. Я смотрю на их фотографию, и меня не покидает мысль, что время беззастенчиво и нагло нас обворовывает. Оно действует как заправский разбойник, отбирая у нас родных, лишая жизни нас самих, и не оставляет шансов Нашим детям.
Равняются гранитные холмы Катком столетий.
И сметен мир. И смертны будем мы. И наши дети…
Вот и я уже прожил полвека, умер отец, еще больше постарела мать, да и моя голова стала похожа на вершину африканской горы Килиманджаро. Моя смешливая сестра, из-за которой когда-то дрались мальчишки, стала директором учебного комбината целого городского района, превратилась в педагогического генерала, воображающего, что он знает жизнь лучше всех остальных.
Интересно, что родилось раньше — желание учиться или стремление поучать?
Раньше мне казалось, что жизнь — игра. И не более того.
Когда еще была жива прабабушка Дуня, мы часто играли с ней. Я складывал из табуретов и стульев самолет, и мы улетали далеко-далеко. И горючее у нас никогда не кончалось. Мы летели над Северным полюсом, над Индией, над океанами, за иллюминаторами серебрились горные вершины, и в кабину заглядывала пустота звездного неба. Бабе Дуне нравилась эта игра — в старости люди любят возвращаться в детство. Наверное, они начинают понимать, что потеряли.
С пятнадцати до пятидесяти я воспринимал жизнь всерьез. Теперь мне кажется, что я ошибался. Жизнь действительно игра, все те же самые казаки-разбойники, и в этой игре я в свое время доигрался до подполковника.
Отец был этим обстоятельством горд. В свое время он дослужился до капитана. Вместе с тем он хорошо видел время, поэтому последние годы жизни не раз повторял, что хотел бы увидеть меня ушедшим на пенсию. В старости он был красив той красотой, которая редко дается мужчинам. Обычно, старея, мы начинаем походить на облезлых и растолстевших от бананов обезьян.
Но тогда он служил в армии. На нем была синяя форма и фуражечка, из-под которой выглядывал задорный казачий чубчик. Мне нравилась форма и еще больше его тяжелый вороненый пистолет, от которого пахло армией.
От того времени осталась моя фотография, где я важно сижу в отцовской фуражке и с тяжелым пистолетом в руках. Наверное, это и предопределило мою судьбу — всю сознательную жизнь форменная фуражка серого цвета с таким же кителем, на котором время от времени менялись погоны, провисела в моем служебном шкафу.
Голубая ленточка воспоминаний… Ручей, текущий во вчерашний день.
Помню вкус сосновых шишек. Помню, как мы собирали грибы.
Больше из того времени я ничего не помню. Мама рассказывала, что до этого мы жили в Новгородской области. Там я и родился. Они были бедной офицерской семьей. Дома ничего особенно из мебели не имелось, и кровать была солдатская — отец притащил ее из казармы. Вот на этой солдатской кровати я и был зачат в любви и согласии. Сестре тогда было три с половиной года. Все правильно, нянька появилась на свет чуть пораньше наследника. Правда, наследника этого семья чуть не лишилась. Говорят, что я рос слишком шустрым. Однажды, когда мама наряжала елку, я путался у нее под ногами. На полу на электроплитке варился суп. То ли суп был картофельным, то ли я слишком шустрым, но в эту самую кастрюльку я и уселся своей пухлой попкой. Лечили меня в военном госпитале долго, с уколами, но все закончилось хорошо — следов ожогов на ней даже не наблюдается. Но это я знаю с рассказов родителей. Ничего не помню, даже боли.
Память начинается с города Хаапсалу и с ручья, окруженного цветущей черемухой, с корявых сосен, подпирающих небеса, с кусочков янтаря, в которых жило солнце.
Уже позже отца перевели служить в Венгрию. Там я пробыл до семи лет. Наверное, мы были счастливой офицерской семьей, которой выпало служить за границей. В стране тогда было бедно, за границей — хорошо. Каждое утро к домам приезжал мороженщик, начинал звонить и кричать нараспев. У него был велосипед с холодильной камерой впереди. Мороженое накладывалось разноцветными шариками в вафельный стаканчик; Каждый холодный шарик имел свой вкус. Мороженое стоило немного — один форинт. Удовольствие, которое мы от него получали, стоило значительно больше. Еще в офицерском магазине продавалось шоколадное блюдо с фигурками животных, тоже выполненных из шоколада. Кажется, все блюдо стоило восемь форинтов. В этом же магазине продавались вафельные стаканчики, наполненные шоколадно-молочной массой. Помнится, мы их очень любили. Каждый стаканчик стоил один форинт.
Мы — это дети военных. В Венгрии я дружил с Витькой Фоменко. Отец его был начальником особого отдела, который еще назывался когда-то СМЕРШ. Еще я помню нашего заводилу Борьку Попова. Остальных я уже не помню. Мы росли как цветы на свалке — предоставленные самим себе. Родители пытались отдать меня в садик. Ходил я в него один день — потом случился конфликт, я пробил противнику голову и был исключен из садика с порочащей меня формулировкой. Сестре Наташке было легче — в Венгрии она уже пошла в школу.
Жили мы в квартире на четвертом этаже панельного дома, построенного для офицерских семей рядом с военным городком. По соседству с нами жили Фоменко. У Фоменко была дочь Людмила, которая дружила с сестрой.
На въезде в городок стояла венгерская корчма, в которой продавалась пузатая бутылка рома с крестами на этикетке. Почему-то она притягивала наши взгляды и вызывала особое любопытство. В ней было что-то пиратское. Казалось, что вот-вот выйдет одноногий пират с попугаем на плече.
Ниже наших домов протекала река Тиса. Вода в ней была медленная и плавная. Берега реки поросли камышом. В выходные дни офицеры устраивали рыбалки, выплывая на середину реки на плотиках, для устройства которых использовались сигары подвесных баков для горючего самолетов МиГ-15 и МиГ-17,
