сгинул в этом же Эки-бастузском лагере, зарезан был уголовником, якобы за хромовые свои сапоги. Да на хрен урке были нужны его стоптанные хромачи, дали команду завалить, он и завалил без излишних размышлений.
– Летал, гражданин капитан. Только не на самолетах, а на воздушных шарах.
– Эге, – сказал “кум”. – Это как у Жюль Верна? “Пять недель на воздушном шаре”, да?
Оперуполномоченному Лагутину было лет двадцать семь, на четыре года меньше, чем в апреле исполнилось самому Штерну. Не знал Лагутин или по молодости помнить не хотел одного из основных зо- новских законов: меньше знаешь – дольше живешь. “Пять недель на воздушном шаре”… А девять лет не хочешь? Девять лет, не опускаясь на материки. И еще предстоит шесть лет лететь. В неизвестность.
– В постановлении непонятно написано, – сказал “кум”. – Сказано, что осудили тебя за клеветнические измышления и распространение слухов религиозного характера, порочащих социалистический строй 'и советскую науку, значит. Это какую хренотень ты порол, что тебя в лагерь упекли?
– Я за эту самую хренотень уже девять лет отсидел, – ответил Штерн. И еще шесть сидеть. Вам простое любопытство удовлетворить, гражданин уполномоченный, а мне очередной довесок.
– Не будет тебе довеска, – веско сказал Лагутин. – Я здесь решаю, кто досидит, а кто на новый срок пойдет.
– Был у меня такой следователь – Федюков, – вслух подумал заключенный Штерн, – Он на меня дело оформлял. И что же? В этом лагере я его и встретил. В прошлом году с заточкой в боку помер. В причине смерти туберкулез проставили.
– Ты меня не пугай, – сказал Лагутин. – Говори, за что тебя в зону посадили? Какой сказкой народ пугал?
– Никого я не пугал. Сказал, что сам видел, что товарищи видели, своего ничего не придумывал. Только партия сказала: вреден ты, Аркадий, молодой советской науке, опасен нашей стране. Дали пятнадцать лет для исправления и понимания своих политических ошибок.
– Исправился? – усмехнулся оперуполномоченный.
– На полную катушку, – подтвердил заключенный. – До того исправился, что прошлого и поминать не хочу. Не было ничего. Померещилось.
– Значит, не желаешь со мной говорить по душам, – подвел итог оперуполномоченный Лагутин и желваками на румяных литых скулах задумчиво поиграл. – Ну, смотри, Штерн! Запомни: судьи твои далеко а я – вот он. Ты со мной в молчанку играешь, так ведь я ж и обидеться могу. Скажем, еще на червончик. Штерн вздохнул,
– Эх, гражданин капитан, – сказал он горько. – Что мне червончик, если самые лучшие годы я за колючей проволокой повстречал?
– Ничего, – оперуполномоченный наклонился над бумагами. – Ты и сейчас не стар. Тридцать три – возраст, как говорится, Христа. Самый расцвет человеческий. А ты помоложе Христа будешь.
– Отстал я от поезда, – сказал Штерн. – И от науки отстал. Теперь мне на воле только уголь кайлом рубить или бетон мешать.
– У нас все профессии почетны.
– Это точно, – согласно качнул головой Аркадий Штерн. – Так я пойду, гражданин капитан?
– Погоди, – Лагутин, скрипя хромовыми сапожками, подошел к нему, и Штерн увидел блестящие от любопытства и близости неразгаданной тайны глаза. – Ты хоть намекни, в чем дело! Я понимаю – военная тайна, но ты намекни, я сам дойду до истины!
– Ладно, – сказал Штерн. – Я намекну. Только вы меня больше не вызывайте. Честное слово, вам самому спокойнее будет. Оперуполномоченный кивнул.
– В старом учебнике географии картинка была, – задумчиво сказал Штерн. – Монах добрался до края земли, разбил небесную твердь и смотрит, что там внизу.* Вот и вся военная тайна.
Глаза Лагутина сверкнули.
– Я так понял, что вы с высоты что-то запретное увидели, – сказал он. – Дирижабли там военные или технику какую секретную, да болтать лишнее стали. Это я понимаю. Религиозная пропаганда-то здесь при чем?
– Вы приказали, я вам намекнул, – устало пожал плечами Штерн. Можно я в барак пойду, гражданин капитан? У вас в оперчасти долго сидеть нельзя, за ссученного принять могут.
– Иди, – разрешил оперуполномоченный и задумчиво проводил Штерна взглядом. Капитан Лагутин так и остался в неведении об обстоятельствах, отправивших аэронавта Штерна в лагерь на долгие пятнадцать лет. Туман был в намеках Штерна, густой непроглядный туман. Может быть, это было и к лучшему – начнешь вглядываться, такое увидишь, что самому жить не захочется, а если и захочется – так не дадут.
Идти от теплого домика оперчасти до теплого вонючего барака через пронизываемый морозными ветрами пустырь – дело безрадостное и тяжелое. Зона была пустынна, только часовые на вышках, завязав шнурки шапок-ушанок под подбородками, бодро притопывали и время от времени освобождали из тепла ухо – не идет ли смена, не ползут ли по скрипучему снегу к колючей проволоке беглецы?
В бараке было шумно. Прибыли новенькие, и их разместили в бараке, где жил Штерн. К их койкам началось сущее паломничество – не земляки ли, нет ли среди вновь прибывших знакомых, а то и – упаси Боже! – близких родственников.
У буржуйки сидел высокий плечистый грузин и рассказывал любопытствующим, среди которых крутились и те, кого подозревали в стукачестве, свою нехитрую историю. Грузин был мастером на буровой, и бурили они в Чечне сверхглубокую скважину. Только вот беда – достигли запланированной отметки, а из скважины вместо нефти ударил фонтан обычной соленой воды. “Тут нас обвинили во вредительстве, – горячо закончил грузин. – Всю смену в одну ночь взяли, геологов арестовали. Полгода допрашивали. Все главарей заговора искали. Какой заговор? Нет, ты скажи, какой тут заговор может быть?! Ну, я понимаю, геологов арестовали. Это, может, и правильно, не знаешь науки, нечего нефть искать! А нас-то за что? Нас зачем? Все спрашивали, кого я из летчиков знаю, с кем разговоры вел, про каких-то аэронавтов расспрашивали… –
