Привязанность

путешествие по стране — попытать судьбу.

Ларри приближался к дому Филлис. Он установился возле поребрика сразу после входа и с неторопливостью, которую, по мысли Джин, можно было принять за сожаление или, по крайней мере, за церемонность, повернул ключ. Они не разговаривали, защищенные в машине от темноты и тишины, наброшенных на город, словно сеть.

Ларри поднял ее руку; казалось, он собирался ее поцеловать, но вместо этого он ее перевернул, как будто мог читать по ее ладони в темноте; он ее погладил, похлопал по ней, затем вернул. Снова посмотрел в ветровое стекло, и ей подумалось, что она различает его грубоватый профиль.

— Сегодня мы были очень хорошей командой, — сказал он наконец и подался вперед, чтобы поцеловать ее в щеку. Джин повернула голову ему навстречу, так что поцелуй пришелся в самый уголок ее рта.

— Спокойной ночи, партнер, — удалось ей ответить.

Человеческие существа несут ответственность за тот выбор, который они совершают. Как это характерно для Джин — думать о чем-то таком, из его книги, в то же время воздерживаясь от ответа на его поцелуй. Она понимала, что ей следует просто выбраться из машины, но вместо этого повернулась к нему всем телом, из-за чего ей пришлось сидеть чуть ли не на корточках, в позе, напоминающей яйцо, вращающееся на своем кончике, или трепещущий воздушный змей за мгновение до того, как ветер унесет его вверх, — в позе предвкушающей. Снискавший ответа или нет, этот поцелуй парил между ними, и она хотела объясниться. Но вряд ли она могла подробно рассказать о том, что уже использовала предел кредита, который при экстраординарных обстоятельствах может быть предоставлен даже состоящим в браке, — однако ей казалось, что она различает голубизну его глаз, или, может быть, та, подобно озеру или бассейну, освежалась, просто чтобы напомнить о своем существовании.

Она не хотела ничего говорить — не хотела ни признаний, ни извинений, ни обещаний, ни единого слова. Он, конечно, и так понимал, что она чувствовала. Могу ли я тебе доверять? Можем ли мы на самом деле считать, что нам дано пойти против хода времени? Мы оба знаем, что не можем, — мы взрослые, мы сделали выбор. Но Ларри в своей неподвижной напряженности выбирал, казалось, только темноту. Ему не требовалось воспринимать ее послание. Не сегодня. Ей же необходимо было настоять на своем. Она отвернулась. Еще не поздно выбраться отсюда, предотвратить кризис. Ты посадил поврежденный самолет, и мы в безопасности; у нас все получилось, так что давай и теперь избежим катастрофы. Но он не шевелился. Он просто ждал, или продолжал ждать, чтобы она ответила на его взгляд, — отважно безразличный в этом стремительном падении на землю, мчащуюся им навстречу.

Она наклонилась к нему, точнее, на него повалилась, неловкая в этом армейском интерьере, уткнувшись лицом ему в шею, как будто только образовав единую, сплошную форму, могли они оставаться неразличимыми в припаркованной машине, — естественное проявление их американской сущности во время непрочности, в эту очень темную ночь. Тот факт, что он является американцем, в самом деле представлялся сейчас очень важным; она никогда подобного не предвидела. Он гладил ее по спине левой рукой, которая одна только и могла еще двигаться в путах ее объятий, и легкие и плавные прикосновения его пальцев реверберировали сквозь нее, как булавки, одна за другой оброненные в знаменитом акустическом храме, где совершали таинственные молебны некоторые из ее предков. А потом зажегся свет.

— Поздравляю, — сказал он. — Ты все исправила.

Ларри и Джин отодвинулись друг от друга, как будто настало утро, чужеродное электричество выволокло их из этой грезы близости и простоты. Джин поняла, что все кончено, что эта ночь не была никаким проектом — была она просто отключением, причудливым случаем, который они не столько переживали, сколько населяли. Но она повела себя со всем неприятием происходящего, которое испытывала девочкой под конец автомобильной поездки, чувствуя безопасность в отцовских руках и лишь притворяясь спящей, намеренно расслабленная, чтобы он не ставил ее на землю. Когда, выбираясь, она едва не упала из машины, Ларри поддержал ее, но она обнаружила, что не в силах даже на него посмотреть. Не только дезориентированная, но и охваченная горем, она видела, что их время еще раз истекло.

В 1980 году ландшафт был совершенно другим, а желание обрамлялось возможностью других предложений: целого сада детей и — да, почему бы и нет? — обильного урожая лет. А что простиралось перед ними сейчас? Послеполуденное время. Перекус на ходу, невинная прогулка по галерее, за которой следовало — что? Безумное спаривание? Да, оно должно было бы стать безумным, и не потому, что оба они состоят в браке с другими, но потому, что жизненное время необходимо было бы подвергнуть сжиманию. Вместить туда то, что он находится рядом с нею, когда кто-то рождается. Лето за летом в одном и том же доме, колокольчики, прорастающие сквозь гравий, хмельные пчелы в жимолости. Велосипедные тропки, собачьи маршруты, ядовитый плющ, прячущийся в траве, песчаные аллеи, обсаженные кустами шиповника и дикими сливами; грязные дорожки, такие узкие в ее воображении, что никто не может по ним пройти; они совсем одни, последние лучи солнца согревают им ноги сзади, они идут домой.

Случалось, она воображала другую жизнь, в подробностях: только в подробностях — обычно не более одного мгновения из этой другой жизни, нечто неоконченное, недолговечное, но, пока оно длилось, достаточно живое, чтобы возместить все остальное. Она знала очертания этой жизни, как будто ей надо было нарисовать ее, делая наброски, пока она пролетала над ней в маленьком самолете (за рычагами управления сидел ее лучший пилот), а сцена развертывалась в миниатюре, несколькими милями ниже. Кажется, Ларри собирался сделать только одно: находиться с ней, пока кто-то умирает. Не кто-то — ее отец. Именно это свело их вместе спустя столь долгое время, не так ли? А его высящаяся башней машина с оглушительным двигателем и регулируемой яркостью освещения была просто еще одной комнатой ожидания.

Ларри приподнял ее лицо, чтобы она смотрела на него, и сказал:

— Хочешь кое-что узнать?

Джин кивнула, не в состоянии говорить.

— Ты была поистине ужасной помощницей адвоката, — сказал он и притянул ее ближе. Затем сунул руку в карман и выудил там ключи от машины. — Вот, держи. Завтра утром тебе понадобится добраться до больницы. Сегодняшним утром. Я доберусь до своего дома пешком. И на работу пешком пойду.

Джин поколебалась пару секунд, прежде чем взять связку ключей, сомкнуть вокруг нее ладонь и шепнуть: «Спасибо». Звезд больше не было видно, их выключили. В последний раз обняв ее и бегло оглядев «дефендер», Ларри пошел на запад, по направлению к Лексингтон-авеню, глубоко засунув руки в карманы и глядя в небо. Когда Джин, разбудив крепко задремавшего Мануэля, входила в дом, ей пришло в голову, что в походке Ларри появилось что-то отличное от прежнего. Он, хоть и совсем легонько, подпрыгивал на пятках, и эта новая пружинистость в нем была так же нова, как новый смех ее сестры.

Едва войдя в квартиру, Джин, стараясь не шуметь, позвонила в больницу. Медсестра в отделении интенсивной терапии, наконец ей ответившая, сказала лишь, что новых обходов врачи не делали и что мистер Уорнер чувствует себя «настолько хорошо, как можно того ожидать». Когда Джин на нее надавила, она сказала, что он спит. Но Джин не была готова ко сну. Она на цыпочках прошла в ванную, встала перед зеркалом и хорошенько себя осмотрела: таково ее лицо для следующего события, подумала она, не вполне готовая озвучить, что смотрит она не на что иное, как на жизнь без отца. И она решила, что выглядит неплохо — лучше, чем прежде, несмотря даже на непреходящие линии морщин, — лучше, чем когда она была моложе, полнее и менее четко очерченной.

Открыв рот всего в паре дюймов от зеркала и тотчас утратив ощущение хода времени, она увидела, что два ее нижних зуба необратимо изношены из-за усердной работы. Потребовались годы, чтобы образовались такие углубления, подумала она, ощупывая пальцем самое глубокое. Как поколения паломников, стирающие ступени храма святого Петра, — или тысячи коровьих языков, вылизывающие полумесяц в соляном столбе.

Джин наконец поняла, возможно, даже сказала бы это вслух, если бы кто-нибудь мог ее услышать, что двадцать лет назад она была слишком молода для наслаждения. Так что доброй вестью, принесенной