три-четыре перемены. Да, еще бутерброды с сыром.
- А когда прикажете подать?
- Поскорее или, другими словами: как управитесь, так и подавайте. Верно я говорю? Мы все проголодались, а если седло косули полчаса продержать на огне, с него и довольно. Скажем, ровно в полдень. Да, с вашего разрешения, еще крюшону: бутылку рейнского, три мозельского и три шампанского. Только чтоб хорошей марки. Не думайте, что в смеси это незаметно. Я знаю толк в шампанском и сразу распробую, чего вы налили - мумм или моэ. Впрочем, вы все сделаете как надо; скажу вам откровенно, вы внушаете мне доверие. Кстати, из вашего огорода можно выйти прямо в лес? Для меня каждый лишний шаг - пытка. А в лесу, может, и шампиньоны сыщутся. Вот бы славно. Шампиньоны - отличная приправа к седлу косули, да и к любому блюду.
Хозяин не только ответил утвердительно на вопрос о кратчайшем пути, но и самолично подвел дам к калитке, откуда до леса было рукой подать. Забор и опушку разделяла только проезжая дорога, и, едва пересекши ее, дамы очутились в лесной тени. Здесь Изабо, томимая усиливающейся жарой, выразила свое полное удовлетворение по поводу того, что им не пришлось идти более длинной дорогой, да еще по солнцепеку. Она закрыла свою элегантную, хотя и с жирным пятном, парасольку, прицепила ее к поясу и, взяв Лену под руку, прошла вперед, а две другие дамы шли следом. Изабо, судя по всему, находилась в отменном расположении духа и, обратившись к Марго и Жанне, сказала:
- Надо выбрать себе цель. Все лес да лес - так и с ума можно сойти. Как по-вашему, Жанна?
Жанна, более рослая из дочерей Тибо, была очень не дурна собой, слегка бледновата и одета с изысканной простотой. Серж придавал этому большое значение. Перчатки на ней сидели безупречно, и ее вполне можно было принять за даму из общества, ежели бы она не вздумала, покуда Изабо беседовала,с хозяином, застегнуть зубами расстегнувшуюся перчатку.
- Жанна, я спрашиваю, как по-вашему? - повторила королева свой вопрос.
- Я предлагаю вернуться в деревню, из которой мы пришли. Цейтен, так, кажется? У нее был очень меланхолический и романтический вид, и дорога сюда была красивая. Стало быть, и в ту сторону она не хуже, а может, еще и лучше. А по правую руку - значит, если идти отсюда, то по левую - было кладбище, все в крестах. Один такой большой, мраморный…
- Да, милая Жанна, все это прекрасно, но нам ни к чему. Дорогу мы уже один раз видели. Не на кладбище же вы собрались?
- Разумеется, на кладбище. Моих чувств у меня никто не отнимет, особенно в такой день, как сегодня. И вообще невредно время от времени вспоминать, что от смерти никуда не уйдешь. Да если вдобавок еще цветет сирень…
- Сирень уже давно не цветет, разве что золотой дождь, да и на том-то стручки. Господи Исусе, если уж вы такая охотница до кладбищ, можете каждый день ходить любоваться на Ораниенштрассе. Впрочем, я знаю, с вами не сговоришься. Цейтен да кладбище, кладбище да Цейтен. Тогда мы лучше здесь останемся и вообще ничего не увидим. А ну, малютка, дайте мне вашу руку.
Слова эти относились к Лене, которая отнюдь не была малюткой, и та послушно подставила свою руку. А королева, идя вперед, продолжала доверительным тоном:
- Ох уж эта Жанна, с ней просто нельзя ни о чем говорить! О ней идет худая слава, и вообще она дура дурой. Ах, детка моя, с кем только нынче не приходится иметь дело! Не спорю, фигура у ней хорошая и за перчатками своими она очень следит. Только лучше бы она за чем другим следила. И заметьте, все особы такого сорта любят толковать про смерть да про кладбища. Вы лучше потом на нее поглядите. Покамест вроде все ничего. Но когда подадут пунш и выпьют по первому разу, а потом и по второму, тут она себя покажет. Начнет верещать и хихикать. Никакого понятия о приличиях. Впрочем, откуда им взяться? Она все время жила среди всякой мелкой сошки, на дороге в Тегель, там же за целый день человека не увидишь, только артиллерия мимо проезжает… А уж артиллерия… Да, вы себе и не представляете, как это все по- разному бывает. А теперь Серж подобрал ее и хочет сделать из нее что-то путное. Господи Исусе, разве из нее можно сделать что-нибудь путное, а если и можно, то не вдруг, для всего хорошего потребно время. Гляньте-ка, земляника, вот это здорово. Пошли, малютка, наберем ягод (ох, если бы еще и гнуться не надо), а уж коли нам попадется ягодка покрупней, мы ее с собой прихватим. Я тогда положу ее прямо ему в рот, то-то он обрадуется. Чтоб вы знали, он совсем как ребенок и вообще лучше всех прочих.
Лена поняла, что Изабо говорит про Балафре, и задала ей несколько вопросов, в том числе: почему у всех мужчин такие странные прозвища? Она уже об этом спрашивала, но вразумительного ответа так и не получила.
- Исусе,- сказала королева,- обычное дело, чтоб никто ни о чем не проведал, а вообще-то пустая блажь и боле ничего. Потому как, во-первых, всем на это наплевать, а если кому не наплевать, так и черт с ним. Почему черт с ним? Да потому, что это никому не мешает, никто никого не может укорить, все на одну стать, и один не лучше другого.
Лена глядела прямо перед собой и молчала.
- По правде сказать - да вы и сами увидите,- все это одна скукота. Поначалу-то вроде как в охотку, грех пожаловаться, а потом ох как все осточертеет. Годков с пятнадцати - до конфирмации, стало быть,- самая пора. И чем раньше из этого дела вылезешь, тем лучше. Денежки свои я получу, куплю себе тогда погребок, а какой - я уже знаю, и выйду я за одного вдовца - а за кого, я тоже знаю. Он согласен. Скажу вам прямо, я всегда уважала порядок и приличия, и детей я воспитаю как следует, своих ли, его ли - все едино… А вы как об этом понимаете?
Лена молчала.
- Доченька, да ты вся побледнела, неужто же ты из-за
Жанна шла вместе с Марго. Они нарочно пропустили первую пару вперед. Теперь они ломали березовые ветки, словно хотели сплести венок.
- Как она тебе понравилась? - спросила вдруг Марго.- Гастонова дама?
- Понравилась? Ни капельки она мне не понравилась. Только этого не хватало, чтобы такие вошли в моду! Ты погляди, как на ней сидят перчатки! И шляпка подгуляла! Как он позволяет ей ходить в таком виде? Да и дурища, должно быть, ходит и молчит.
- Нет,- сказала Марго,- она совсем не глупая, просто еще не освоилась. Смотри, как она сразу прилипла к нашей доброй толстухе, это ведь тоже не от глупости.
- Толстуха, толстуха! Про нее можешь мне не рассказывать. Она из себя бог весть что корчит, а сама никуда не годится. Не хочу ее хаять, только она вся фальшивая, фальшивая насквозь.
- Нет, Жанна, что другое, а фальшивой ее не назовешь. Кстати сказать, она тебя не раз из ямы вытаскивала. Ты знаешь, про что я.
- Ну да, вытаскивала. А почему? Потому, что сама в этой яме сидела, и еще потому, что любит изображать из себя невесть кого. Такие толстухи, они всегда злющие.
- Жанна, да ты совсем зарапортовалась. Толстые, наоборот, всегда добрые.
- Ну и пускай добрые. Но не станешь же ты спорить, что на нее и посмотреть-то - смех берет. Ну погляди, погляди, как она трюхает, ни дать ни взять утка. И застегнута доверху на все пуговицы. Думаешь - почему? Потому, что ей перед приличными людьми и показаться нельзя. Скажу прямо,- а я себя зря нахваливать не стану,- стройная фигура по нынешним временам всего важней. Мы не турки какие, прости господи. И еще одно: думаешь, почему она не захотела идти на кладбище? Скажешь, покойников боится? Как бы не так, чихать ей на покойников, просто она застегнулась на все пуговицы и подыхает от жары. А жары-то, по правде сказать, и нет никакой.
Такие разговоры велись обеими парами порознь, затем они соединились и присели на поросший мхом край канавы.
Изабо то и дело поглядывала на часы, но стрелки словно застыли.
Когда наконец часы показали половину двенадцатого, она сказала:
- Итак, мои дамы, нам пора. На мой взгляд, мы вдоволь насладились природой и можем с полным правом перейти к какому-нибудь другому занятию. С самого утра, с семи часов, у меня маковой росинки во рту не было. Эта несчастная тартинка с ветчиной в Грюнау - она в счет не идет… Еще слава богу, что воздержание, как говорит Балафре, несет свою награду в себе самом, а голод - лучший повар. Давайте
