шествует». Да, еще он всегда ходил с открытым зонтиком - от солнца. Он в Индии привык ходить с зонтиком. Он служил в Шотландском полку, полк стоял не то в Бомбее, не то в Мадрасе, а может, и в Дели. В конце концов это не так уж важно. Чего он только но навидался! Беседу он вел просто восхитительно, хотя порой я не знала толком, как это все воспринимать.
- Значит, он был развязный? Или наглый?
- Бото, господи, откуда ты взял? Он был совершенный комильфо. Могу привести тебе образец того, как он разговаривал. Напротив нас за табльдотом сидела старая генеральша фон Ведель, и Анна Гревениц спросила у нее (по-моему, это было как раз в годовщину Кёниггреца), правда ли, что в Семилетнюю войну семейство Веделей потеряло тридцать три человека, на что генеральша отвечала утвердительно и добавила, что их было даже больше, чем тридцать три. Все, кто сидел поблизости, были потрясены этой цифрой, все, кроме мистера Армстронга, и когда я шутя упрекнула его в равнодушии, он отвечал, что такие маленькие числа никак не могут вывести его из равновесия. «Это, по-вашему, маленькое число!» - перебила я, но он со смехом растолковал мне: оказывается, в различных войнах и схватках пали сто тридцать один представитель его рода. Старая генеральша ушам своим не поверила и даже спросила с любопытством (поскольку мистер Армстронг на данной цифре настаивал): «Неужели все эти люди именно «пали»?» - «Нет, ваше сиятельство, пали - это не совсем точно, большинство из них было повешено англичанами, нашими тогдашними врагами, за конокрадство». И когда все возмутились этим противозаконным, я бы даже сказала - не совсем пристойным видом смерти, он заявил, что мы не правы в своем возмущении, времена и взгляды меняются, и его семейство, которого это больше всего касается, с гордостью вспоминает своих героических предков. Три столетия подряд военные действия со стороны шотландцев сводились к конокрадству и угону скота - что ни город, то норов,- и он лично не видит большой разницы между захватом чужих земель и угоном скота.
- Тайный приверженец вельфов,- сказал Бото.
- Наверняка. Но я всегда становилась на его сторону, когда он высказывался подобным образом. Умереть можно было, до чего смешно. Он говорил, что ни к чему не надо относиться слишком серьезно - это-де не имеет никакою смысла. Он, со своей стороны, признает только одно серьезное занятие - рыбную ловлю. Вот он порой недели по две удит рыбу на Лох-Несе или Лох-Лохи - подумать только, какие смешные названия у них в Шотландии,- и ночует прямо в лодке, а на рассвете просыпается, и когда две недели кончатся, у него начинается линька - старая кожа слезает и выглядывает новая,- как у младенца. И все это он делает из чистого тщеславия, ибо гладкий, безупречный цвет лица - самое лучшее, чем может похвалиться человек. При этом он так на меня поглядел, что я не сразу нашлась. Ох уж эти мужчины! Но должна признаться, я с самого начала прониклась к нему симпатией и не смущалась его манерой вести разговор, а манера эта выражалась порой в предлинных рассуждениях, а порой в перескакивании с предмета на предмет. Вот одно из его любимых изречений: «Терпеть не могу, когда передо мной на столе целый час стоит одно-единственное блюдо; не надо, чтоб одно и то же, мне приятнее, когда блюда быстро сменяют друг друга». Вот, и в разговоре он вечно перескакивал с пятого на десятое.
- Тогда у вас, конечно, наблюдается родство душ,- рассмеялся Бото.
- Представь себе. Мы даже решили переписываться, совершенно в том же духе, в каком вели беседы. Об этом мы договорились при прощании. Наши мужчины, в том числе и твои друзья, всегда чересчур основательны. А ты основательней их всех, что порой меня сердит и выводит из терпения. Пообещай мне стать таким, как мистер Армстронг, разговаривай чуть проще, и непритязательней, и чуть побыстрей и не тверди все время одно и то же!
Бото пообещал исправиться, и пока Кете, обожавшая превосходные степени, вспоминала баснословно богатого американца, шведа с красными глазами - совершеннейшего альбиноса, потрясающе красивую испанку, послеобеденные прогулки в Лимбург, Ораниенштейн и Нассау, а затем последовательно живописала своему супругу кадетский корпус, подземную часовню и водолечебницу, взгляд ее упал на башни Шарлоттенбурга, и она сказала:
- Знаешь, Бото, надо бы сегодня туда съездить, или в Вестенд, или на Халензее. Берлинским воздухом все же трудновато дышать, в нем нет ничего от дуновения божьего, которое веет за городом и которое воспевают поэты. А когда поживешь на лоне природы, вот как я, начинаешь заново любить то, что можно назвать чистотой и невинностью. Бото, Бото, ты и не представляешь себе, какая радость иметь чистое сердце. Я твердо решила сохранить его чистоту. А ты должен помочь мне в этом. Да, да, должен, обещай мне. Нет, вовсе не так. Ты должен трижды поцеловать меня в лоб, как жених, но чтобы это была не ласка, ты как бы посвящаешь меня своим поцелуем… Если мы ограничимся легким завтраком - только надо непременно одно горячее блюдо,- мы уже в три будем на месте.
Они и в самом деле поехали за город, и, хотя шарлоттенбургский воздух еще меньше походил на дыхание божье, нежели берлинский, Кете твердо решила остаться в дворцовом парке, а прогулку на Халензее отложить до другого раза. В Вестенде скучно, а Халензее не ближний свет, езды туда почти как до Шлангенбада, в дворцовом же парке можно осмотреть мавзолей, где такое трогательное голубое освещение, ну, право, кажется, будто в твою душу заронили клочок голубого неба. Это настраивает на возвышенный и благочестивый лад. Да и, кроме мавзолея, в парке много интересного - Рыбий мостик с колокольчиками, и если из-под мостка выплывает большой карп, ей всегда кажется, будто это крокодил. Глядишь, там будет и торговка с крендельками и лепешками, у нее можно что-нибудь купить и тем сделать доброе дело, пусть небольшое. Она не случайно говорит «доброе дело» и не случайно избегает слова «христианское», потому что фрау Залингер, хоть и не христианка, тоже очень щедро подавала.
Все прошло без сучка-задоринки, точно по программе: после кормления рыб они пошли в парк, до Бельведера, украшенного фигурами в стиле рококо и связанного с таким множеством исторических воспоминаний.
Правда, о воспоминаниях этих Кете ровным счетом ничего не знала, и Бото воспользовался случаем и рассказал ей, как генерал Бишофсвердер именно на этом месте вызывал духов почивших в бозе королей и курфюрстов, чтобы вызволить короля Фридриха-Вильгельма II из состояния летаргии или - что в данном случае равнозначно - из рук многочисленных любовниц и вернуть его на стезю добродетели.
- Ну и как, помогло? - спросила Кете.
- Нет.
- Жаль. Такие вещи глубоко меня огорчают. А как я вспомню, что несчастный король (откуда ж ему быть счастливым?) приходился свекром королеве Луизе, у меня просто сердце кровью обливается. Как она, бедняжка, должно быть, страдала. Просто не могу себе представить, чтобы эдакое творилось у нас, в нашей Пруссии? А как, ты сказал, звали того генерала, который вызывал духов? Бишофсвердер, да?
- Да. При дворе его называли Древесной Лягушкой.
- Неужели он предсказывал погоду?
- Нет, просто он носил зеленый сюртук.
- Сил нет, до чего смешно… Лягушка!
Глава двадцать шестая
К вечеру оба вернулись домой, и Кете, сбросив шляпку и пальто на руки Минетте и приказав подавать чай, проследовала за Бото в его кабинет, ибо находила удовольствие в мысли, что первый день своего пребывания дома она целиком провела подле Бото.
Ему это было приятно, и, поскольку Кете зябла, он положил ей под ноги подушечку и накрыл их пледом. Потом его вызвали из комнаты - к нему пришли со служебными делами, требующими незамедлительного разрешения.
Текли минуты, ни подушка, ни плед не помогли, теплей не становилось, поэтому Кете потянула за сонетку и наказала вошедшему лакею принести два-три поленца, а то она совсем замерзла.
Когда лакей вышел, она встала, чтобы отодвинуть каминный экран, а отодвинувши, увидела горстку золы, еще лежащую на железной решетке камина.
Тут вернулся Бото. Он вздрогнул, увидев зрелище, представившееся его глазам, но тотчас успокоился, когда Кете, указывая пальчиком на золу, предельно шутливым тоном спросила:
