их домах развеваются обыкновенные черно-белые знамена с красной полоской. Разве это сравнишь с тем морем флагов, о котором ты рассказываешь. Но из всей здешней экзотики меня ничто так не удивляет, как удивили вчера вечером – замечательный корабль в прихожей, акула, крокодил и, наконец, твоя комната. У тебя все такое роскошное, в восточном стиле, – одним словом, все, повторяю, как у индийского князя...
– Пусть будет так. Поздравляю, княгиня...
– И наверху зал с длинными портьерами, которые шуршат по полу.
– А что тебе известно об этом зале, Эффи?
– Ничего, кроме того, что я уже сказала. Ночью, когда я проснулась, мне долго чудилось шарканье туфель, танцы и как будто музыка. Но словно в отдалении. Обо всем я рассказала утром Иоганне, желая извиниться за то, что так долго спала. И тогда она пояснила, что шум этот производят длинные портьеры в зале наверху. Я думаю, их надо укоротить или по крайней мере закрыть окна. Тем более что погода скоро испортится. Да и пора, уже середина ноября.
Инштеттен с нерешительным видом смотрел прямо перед собой, словно о чем-то умалчивая. Потом сказал:
– Ты абсолютно права, Эффи. Мы укоротим длинные портьеры в зале наверху. Но не будем торопиться, тем более что неизвестно, поможет ли это. Может, тут что-нибудь другое. Эти звуки могут раздаваться в дымоходе, их могут производить жуки-точильщики или, наконец, хорек. Ведь у нас здесь завелись хорьки. Во всяком случае, прежде осмотри дом, конечно, под моим руководством; это займет у нас не более четверти часа. Потом сменишь туалет, – впрочем, ты прелестна и так, – и мы встретим нашего друга Гизгюблера. Уже давно десять, и меня очень огорчит, если он не будет здесь в одиннадцать или немного позднее, ближе к обеду, чтобы засвидетельствовать, как он выражается, свое почтение. Я тебе уже говорил, что это солидный человек и, насколько я вас обоих знаю, вы подружитесь.
Глава восьмая
Одиннадцать часов давно уже пробило, а Гизпоблер все не появлялся.
– Я не могу больше ждать, – сказал Ннштеттен, спешивший в контору. – Когда придет Гизгюблер, обойдись с ним полюбезнее, и все пойдет превосходно. Он такой стеснительный. Когда он робеет, то лишается дара речи или начинает говорить всякие глупости. Но если ты завоюешь его доверие и подбодришь, он заговорит как по писаному. Ну да тебе это удастся. Не жди меня раньше трех часов: у меня масса дел. А что касается зала наверху, то мы еще обсудим этот вопрос. Но, по-моему, лучше сохранить все, как было.
С этими словами Инштеттен ушел, и его молодая жена осталась одна. Она сидела в уютном уголке возле окна, слегка откинувшись назад, и смотрела на улицу. Левой рукой она опиралась на маленькую полочку, выдвинутую из цилиндрического бюро. Улица вела к пляжу, поэтому на ней царило оживление даже в самые жаркие летние дни. Но теперь, в середине ноября, кругом было тихо и пустынно. Лишь изредка мимо пробегали, стуча деревянными башмаками, дети из бедных семей, обитавших в домах под соломенной крышей у самого питомника. Но Эффи не чувствовала одиночества. Ее мысли все еще витали вокруг тех удивительных предметов, которые она видела недавно, при осмотре дома.
Осмотр этот начался с кухни. Плита была вполне современного образца. По потолку до самой комнаты горничных был протянут шнур электрического звонка, И то и другое недавнего происхождения. Эффи осталась довольна, когда Инштеттен обратил на это ее внимание. Затем они снова вернулись в прихожую и оттуда прошли во двор. В первой своей половине двор представлял собою довольно узкий проход между двумя боковыми флигелями. В этих флигелях размещалось все, что обычно относится к домоводству и хозяйству: направо – комната горничных, комната слуги, прачечная с катком для белья; налево – между конюшней и каретным сараем – квартира кучера; ее занимала семья Крузе. Над ней, в чулане, помещались куры. Люк в крыше конюшни был лазейкой для голубей. Все это Эффи рассматривала с большим любопытством. Но это любопытство значительно возросло, когда она снова вернулась в дом. Инштеттен повел ее по лестнице наверх. Лестница была слегка перекошенной, ветхой и темной. Зато передняя, в которую она вела, выглядела веселой,-здесь было много света и из окон открывался прекрасный вид: по одну сторону за крышами предместья и питомником высилась на дюнах голландская мельница, по другую – струилась Кессина, в устье довольно широкая, что производило премилое впечатление. От этого вида невозможно было оторваться, и Эффи тут же выразила свое восхищение.
– Да, очень красиво, очень живописно, – коротко ответил Инштеттен и быстро открыл немного покосившуюся двухстворчатую дверь, что вела направо, в так называемый зал. Зал тянулся через весь этаж. Окна были распахнуты, и длинные занавеси колыхались на сильном сквозняке. В середине одной из продольных стен высился камин с большой каменной плитой, на противоположной стене висела пара оловянных подсвечников, по две свечи каждый, так же как и внизу, в прихожей. Но здесь царили запустение и беспорядок. Эффи явно разочаровалась и высказала это, заметив, что ей интереснее осмотреть комнаты на другом конце прихожей, чем взирать на этот пустой, убогий зал..
– Там, собственно говоря, решительно ничего нет, – ответил Инштеттен, но все же открыл дверь.
– Здесь оказалось четыре комнатушки, каждая с одним окном. Их стены были выкрашены в желтый цвет, как стены зала, и они также пустовали. Только в одной из них стояли три тростниковых стула с продавленными сиденьями. На спинке одного оказалась наклеена картинка размером в полпальца, китаец в синем сюртуке, желтых шароварах и с плоской шляпой на голове. Увидев ее, Эффи спросила:
– К чему здесь китаец?
Инштеттен, казалось, сам поразился картинке и уверял, что не знает.
– Это наклеила Христель или Иоганна. Забавляются! Можешь убедиться, она вырезана из букваря.
Эффи согласилась, но ее удивило, что Инштеттен так серьезно отнесся к этому пустяку, точно вкладывал в него глубокий смысл. Она еще раз окинула взглядом зал и выразила сожаление, что все помещения пустуют.
– У нас внизу всего три комнаты, и, если кто приедет, мы будем очень стеснены. Не кажется ли тебе, что из этого зала выйдут две красивые комнаты для гостей? И на случай приезда мамы. В одной комнате она могла бы спать; оттуда открывается вид на реку и на оба мола. А из окон другой – любовалась бы видом на город и голландскую мельницу. В Гоген-Креммене стоит обыкновенный ветряк. Ну скажи, как твое мнение? Возможно, в мае приедет мама.
Инштеттен соглашался со всем и только в заключение сказал:
– Все это мило. Но лучше поместить маму в доме, где моя контора. Там пустует целый этаж, совсем как здесь, там ей будет спокойнее.
Таков был результат первого осмотра дома. Затем Эффи переоделась, хотя и не так быстро, как хотел бы Инштеттен. Сейчас она сидела в комнате своего супруга и думала то о маленьком китайце наверху, то о Гизгюблере, который все еще не приходил. Правда, по ту сторону улицы вот уже четверть часа прогуливался некий господин невысокого роста, одно плечо ниже другого – что заметно уродовало его, – в коротком элегантном меховом пиджаке и в высоком ярко начищенном цилиндре. Он то и дело посматривал на их окна. Не мог же это быть Гизгюблер! Нет, этот кривоплечий, но изысканный господин производил впечатление по меньшей мере председателя суда. Эффи вспомнила, что однажды у тетки Терезы она видела подобного господина. Но вдруг ей пришло в голову, что в Кессине всего лишь окружной судья.
Пока она занималась своими мыслями, человек, который явно совершал утреннюю прогулку, а может быть, просто набирался храбрости, появился снова. Через минуту вошел Фридрих и доложил об аптекаре Гизгюблере.
– Просите!
Сердце бедной молодой женщины усиленно забилось. Она впервые выступала в роли хозяйки дома и первой дамы в городе.
Фридрих помог Гизгюблеру снять меховой пиджак и растворил перед ним дверь. Эффи протянула смущенному посетителю руку, которую тот порывисто поцеловал. Казалось, молодая женщина сразу произвела на него большое впечатление.
– Муж говорил мне... Я принимаю вас здесь, в комнате мужа... Он сейчас в конторе напротив и скоро вернется... Могу я просить вас пройти ко мне?
Гизгюблер последовал за Эффи в соседнюю комнату. Она предложила ему одно из кресел, а сама села на диван.
– Трудно передать, сколько радости вы доставили мне вчера своими прекрасными цветами. Я перестала
