рассмотреть их. Но летучие создания уже промелькнули и исчезли. Немного погодя он увидел их снова: с той же ошеломляющей скоростью и словно связанные единой нитью, они взмыли вверх из-за дальних скал, описав размашистую дугу. Крылья их двигались так быстро, что делались невидимыми, словно три одинаковых, вытянутых снаряда перечеркнули небо.
Троица нагоняла изменчивую стаю джазворонков. Жакмор, остановившись, следил за ними. Неясное волнение заставило сильнее забиться его сердце. Причину он не понимал и сам: был ли то восторг перед неопознанными быстрокрылыми птицами, или страх, не нападут ли они на джазворонков, или удивительное впечатление, которое производила безукоризненная синхронность их движений.
Они неслись словно вдоль крутого склона, так что дух захватывало при одном только взгляде на них. Даже ласточки не угнались бы за ними, подумал Жакмор. К тому же эти пернатые были довольно крупными. Поскольку Жакмор не мог определить расстояние, на котором увидел их в первый раз, то не мог даже приблизительно представить себе их величину, однако они выделялись на небе куда более отчетливо, чем джазворонки, что превратились в еле различимые взглядом маковые зернышки, рассыпанные на сером бархате небосклона.
Дни укорачиваются, думала Клемантина. Дни укорачиваются, и, значит, скоро зима и весна. Эта пора чревата множеством опасностей, новых опасностей, о которых с ужасом думаешь еще летом, но которые вырисовываются во всех деталях лишь теперь, когда укорачиваются дни, и облетают листья, и земля начинает пахнуть мокрой псиной. Нояврь, месяц затяжных холодных дождей. Такой дождь способен наделать бед: он может размыть колеи, залить поля, распалить воронье. А может залиться за ворот Ситроену, и он схватит двустороннее воспаление легких, и будет кашлять и харкать кровью, и заботливая мать склонится над изголовьем больного, с тоской и болью глядя на бледное, осунувшееся личико, а двое других, оставшись без присмотра, выбегут на улицу без галош, тоже простудятся и заболеют заразными болезнями, причем разными, так что всех троих придется держать порознь и ухаживать за каждым в отдельности, и она сотрет и стопчет все ноги, перебегая из одной комнаты в другую, но даже на кровоточащих культяпках, оставляющих красные пузыри на холодных плитках пола, она будет сновать от кровати к кровати, разнося больным детям подносы с едой и лекарства; но микробы из трех отдельных комнат перемешаются в воздухе, три вида соединятся вместе и образуют гигантский гибрид, жуткий макроб, видимый невооруженным глазом и вызывающий нарывы, огромные нарывы на суставах несчастных малюток, нарывы лопаются, и лавина микробов устремляется наружу, — вот, вот что может натворить промозглый октямбрьский дождь вкупе с нояврьским ветром, — ах да, еще и ветер! Правда, теперь он не может ломать ветки деревьев и швырять их на невинные головки, но вдруг в отместку примется яростно хлестать море, и пенистые волны нахлынут на скалы, и будут разбиваться в мелкие брызги, а в одной из капель окажется крошечный рачок. А тут Жоэль придет посмотреть на волны (ничего опасного — легкие буруны!), и рачок попадет ему в глаз. Жоэль начнет тереть глаз рукавом, ракушка не застрянет — вошла и вышла, — останется только совсем незаметная царапинка, но она начнет разрастаться, и вот — о Боже! — глаз у Ноэля станет мутным, затянется белой пленкой, как у стариков, долго смотревших на огонь, а другой глаз, пораженный скрытой болезнью, тоже померкнет и закатится, и бедный мальчик — Боже, Боже! — останется слепым… А брызги все летят, летят на скалы, и берег покрывает целый слой влажной пены, земля размокнет, пропитается водой, как сахар-рафинад, и, точно этот самый сахар, растает, расползется, потечет, а тут Ноэль и Сироен — о Боже правый! — грязевой поток, как холодная лава, захватит их, собьет их с ног, минуту легкие детские тела продержатся на поверхности вязкой черной массы, а потом их засосет вглубь, земля забьет им рты — кричите, да кричите же, чтобы кто-нибудь услышал и пришел на помощь!..
Дикий крик Клемантины разнесся по дому. Но никто не ответил на него, никто не отозвался, пока она, задыхаясь, бежала по лестнице, рыдала, отчаянно звала детей. В парке тоже никого. Пасмурно, тихо, только далекий ропот волн. Замирая от страха, она добежала до обрыва. Потом подумала, что дети, может быть, спят, повернула обратно к дому, но на полпути ей пришла в голову новая догадка, и она свернула к колодцу — проверить, не сдвинута ли крышка. Наконец, выбившись из сил, шатаясь, добралась до крыльца, поднялась по лестнице, обыскала все комнаты, весь дом от погреба до чердака. И не переставая звала детей охрипшим от волнения голосом. Вдруг ее осенило: она бросилась к воротам. Они оказались открытыми. Клемантина выбежала на дорогу и почти тут же увидела возвращавшегося из деревни Жакмора. Он шел медленно, задрав голову и наблюдая за птицами.
Клемантина схватила его за рукав:
— Где они? Где они?
Жакмор вздрогнул от неожиданности.
— Кто? — спросил он, с трудом переводя взгляд на Клемантину. Он так долго смотрел в светлую высь, что перед глазами все плыло.
— Дети! Ворота открыты! Кто открыл? И они ушли!
— Никуда они не делись, — сказал Жакмор. — Ворота открыл я, когда уходил. А если бы они вышли, я бы их увидел.
— Так это вы! — задохнулась Клемантина. — Растяпа! Теперь из-за вас они пропали!
— Плевали они на ваши ворота! — сказал Жакмор. — Спросите их сами. У них нет ни малейшего желания выходить из парка.
— Мало ли что они вам скажут! Неужели вы думаете, у моих детей не хватит ума, чтобы надуть вас!.. Пошли!.. Скорее!..
— Вы везде искали? — спросил Жакмор, хватая ее за рукав. Ему начала передаваться ее тревога.
— Везде! — рыдая, ответила Клемантина. — Даже в колодце.
— Странно… — пробормотал Жакмор.
Машинально он в последний раз взглянул на небо.
Три неизвестные птицы, наигравшись с джазворонками, пикировали вниз. На мгновение ему открылась истина. Но он тут же отбросил мелькнувшую догадку — абсурд, полная дичь… Но где же они могут быть? Все же он следил за птицами, пока они не скрылись за гребнем скал.
— Так вы везде посмотрели?
Он первым бросился к дому. Клемантина едва поспевала за ним, всхлипывая на ходу. Однако она не забыла запереть за собой ворота. На крыльце их встретил Ситроен. Клемантина набросилась на него, как зверь. Растроганный Жакмор молча наблюдал за этой сценой. Клемантина бормотала что-то невразумительное, прижимала сына к груди, потом стала жадно расспрашивать.
— Мы с Жоэлем и Ноэлем были на чердаке, — отвечал Ситроен. — Смотрели старые книжки.
В самом деле, вслед за братом спустились Ноэль и Жоэль. Вид у них был разгоряченный, взбудораженный, опьяненный раздольем. Ноэль еле успел запихнуть в карман торчавший оттуда клочок облака, а Жоэль улыбнулся такой рассеянности.
Клемантина до самого вечера не отходила от детей ни на шаг, пичкала их сладостями, целовала, проливала слезы, как будто они чудом вырвались из лап людоеда. Потом уложила их в голубые кроватки и сидела в спальне, пока они не заснули. Только тогда она поднялась к Жакмору. Целых четверть часа она говорила не замолкая, а он молча слушал и кивал. Когда же Клемантина ушла, он поставил будильник на ранний час. Завтра с утра придется идти в деревню за мастерами.
— Пошли посмотрим, — сказал Ситроен Жоэлю.
Ситроен первым услышал какой-то шум у ворот.
— Не хочется мне никуда идти, — ответил Жоэль. — Мама расстроится и опять будет плакать.
— Да ладно, — уговаривал Ситроен. — Тебе не все равно?
— Конечно нет. Она плачет, а потом лезет целоваться и прижимается мокрым лицом. От этого делается так противно и жарко.
— А мне плевать, — сказал Ноэль.
— Но сделать-то она тебе ничего не сделает, — настаивал Ситроен.
— Не хочу, чтоб ей было плохо, — сказал Жоэль.
