— Но где он должен быть в Драном городе? — не отступал мой брат.
— Не знаю. Ты мне о нем ничего не читал, — сказала Мэри, посмотрев на меня.
— Я тебе и про его мать ничего не читал.
— Я ее видела. Видела ее на улице и видела ее с нашей мамочкой.
За следующие пятнадцать минут мы рассказали ей все, что знали о Чарли Эдисоне: о выпавших на его долю испытаниях и невзгодах, о том, какого цвета был у него велосипед, о том, знак какой команды Чарли носил на бейсбольной кепочке («Кливлендские индейцы»), и все в таком роде. Мэри кивала нам, выслушивая все это. Когда мы закончили, она сказала:
— Ну а теперь — до свидания.
Затем встала и вышла из-под форзиции.
Джим расхохотался.
— Это все случайность, — сказал он. — В Драном городе слишком мало места, и фигурки просто нужно куда-то ставить. Так что всегда есть шанс угадать.
— Не уверен, — сказал я.
— Ты что, думаешь — она доктор Стрейндж?[28] — И Джим громко рассмеялся, глядя на меня.
Я решил, что выставил себя дураком. Мало того, он так меня ущипнул за мышцу правой руки, что та онемела на целых пять минут. Уходя из кустов, он крикнул:
— Ты во что угодно готов поверить!
Чтобы хоть чем-то отомстить Джиму, пусть даже молча и про себя, я припомнил тот вечер несколько лет назад, когда родители сказали мне с братом, что никакого Санта-Клауса нет. Чуть раньше, днем, мы с Джимом валялись на животе в снегу, пытаясь заглянуть в подвал, который был для нас недоступен со Дня благодарения. «Я вижу велик, — сказал Джим. — Ничего себе! Кажется, там роботы-спецназовцы». Но когда мама ошарашила нас, сказав, что никакого Санта-Клауса нет, я только кивнул, а вот Джим… с ним случилась настоящая истерика. Он сел в кресло-качалку перед окном. Снаружи, в темноте, падал громадными хлопьями снег, а Джим качался и долго-долго рыдал, закрыв лицо руками.
Я выбрался из кустов и пошел в дом, чтобы для разнообразия покопаться среди подушек дивана. Там я нашел пятицентовик и решил выскочить в магазин, чтобы купить пару пластинок «базуки».[29] До маминого возвращения с работы и обеда оставался еще час. Когда я вышел из дома, солнце уже садилось. С каждым днем вечерело все раньше и раньше, и я крутил педали, думая, кем мне нарядиться на Хеллоуин. В магазин я поехал коротким путем — по Фимз-роуд — и не обращал особого внимания на то, что происходит вокруг, но вдруг вернулся к действительности, уловив смутно знакомый запах.
В нескольких футах передо мной у тротуара был припаркован белый автомобиль. Я знал, что где-то уже видел его, вот только не мог припомнить где. И лишь поравнявшись с ним, заглянув в открытое пассажирское окно и увидев человека на водительском сиденье, я вспомнил. «Плавники», покатая крыша, сильно выгнутое лобовое стекло: именно эта машина остановилась, когда мы вытащили мистера Бла-Бла- Бла на дорогу. Мельком я увидел человека за рулем, в белом плаще и белой шляпе. Он курил трубку. У него было тонкое лицо и острый нос, глаза косили, словно он разглядывал меня.
В ужасе я устремился вдоль по тротуару, вовсю нажимая на педали. За спиной у меня заурчал мотор, и я заработал ногами еще быстрее, повернул к магазинам, но не стал останавливаться. Вместо того чтобы направиться налево, к гастроному, я свернул направо — на Хаммонд, а потом по Уиллоу понесся назад к дому. Дыша как паровоз, я уже почти добрался до нашего участка, когда наконец остановился и посмотрел назад — не гонится ли тот человек за мной. Улица была пуста, и уже почти совсем стемнело.
Я не хотел говорить Джиму о том, что случилось, — он наверняка поднял бы меня на смех, — но не мог забыть, как тот тип посмотрел на меня. Пришлось приложить немалые усилия, чтобы выкинуть его из головы. Вернулась с работы мама, мы пообедали, сделали уроки и отправились послушать, как Дед играет на мандолине. Через несколько часов я позабыл о дневном приключении. Но когда я улегся в постель и открыл роман о похождениях Перно Шелла на Амазонке, лицо человека из машины всплыло перед моими глазами. Трубочный табак! Этот запах заставил меня поднять голову, когда я крутил педали. А теперь он исходил от книги в моих руках.
Наверное, это из-за черных оливок
На следующий день Деду пришлось ехать в школу, чтобы забрать Мэри: у той поднялась температура и прихватило живот. В Ист-Лейке явно творилось что-то непонятное. Когда мой класс собрался в библиотеке, Ларри Марча, мальчишку, от которого воняло, как из задницы, ни с того ни с сего вырвало на огромный словарь: старик Роджерс, наш библиотекарь, держал его на тумбе у окна. Ларри проводили в фельдшерский кабинет, а потом вызвали уборщика Бориса. Тот пришел с бочонком красной дряни и шваброй. Не знаю, что это была за дрянь, но в моем воображении она состояла из наструганного ластика особого свойства, стиравшего детские грехи. В тот день у Бориса ушло две большие совковые лопаты красной дряни.
Унося погубленный — к явному огорчению мистера Роджера — словарь, Борис сказал:
— Наверное, это из-за черных оливок.
Когда мы вернулись в класс Краппа после библиотеки, вырвало Патрисию Трепедино, а после взгляда на нее — и Фелицию Барнс. На Бориса с его бочонком в этот день был большой спрос, потому что сообщения о приступах рвоты приходили чуть не из всех классов. Крапп был явно потрясен — ноздри его раздувались, глаза стреляли. Когда все было убрано, в классе воцарилась рвотобоязнь. Крапп открыл все окна и принялся крутить нам диафильм об использовании ископаемого топлива, где в главной роли выступал говорящий угольный брикет. Сам Крапп сидел в последнем ряду, промокая лоб платком.
Когда я вернулся домой, то застал там доктора Гербера. Он перетащил кресло-качалку через всю гостиную к дивану, на котором спала завернутая в одеяло Мэри. Под головой у нее лежала подушка с кровати, а на полу стоял большой металлический горшок, по-нашему — «блевотница». Когда я вошел в комнату, доктор открыл глаза и помахал мне. Он курил сигару, которую тут же вытащил изо рта и приложил палец к губам — мол, тихо, не шуми.
Гербер, городской доктор, был человеком плотного сложения, с густой волной черных волос и очками на широком лице. Он неизменно носил черный костюм и не расставался с черным кожаным саквояжем: держал его в руке или ставил рядом с собой. Чего он только не делал с нами, маленькими, — колол, пытался задушить, засовывая в горло палочку, колотил резиновым молоточком по коленям, выслушивал у нас сердце и приходил домой, если мы были слишком больны и не могли добраться до его кабинета. Когда мама вернулась из роддома с крошечной и слабенькой Мэри, Гербер целый месяц ежедневно заходил к нам, помогал маме давать малютке специальное лекарство и заверял всех, что Мэри выживет. Порой его находили, утром или вечером, дремлющим в нашем кресле-качалке, с карманными часами в руке.
Как-то раз во время метели, когда на машине было не проехать, а мама решила, что у Джима приступ аппендицита, мистер Гербер пешком, пробиваясь через снег, преодолел полмили от своего кабинета до нашего дома. Сообщив, что Джима просто распирают газы, доктор покачал головой и рассмеялся. После этого Гербер заглянул к Деду — оба они были лошадниками, — выпил стаканчик «Олд грэнд-дэда», выкурил сигару и откланялся. Я видел в окно, как он уходит в снежную тьму.
В тот день, когда заболела Мэри, доктор не задержался надолго, сказав Бабуле, что у него еще с десяток вызовов к детям и симптомы везде одинаковые. Когда он ушел, я устроился на диване и стал смотреть мультики, выключив звук. Я уже собрался было встать и выйти на улицу, когда Мэри открыла глаза. Ее немножко трясло. Губы у нее зашевелились — она пробормотала что-то. Я встал и пошел к стенному шкафу в коридоре, где лежали полотенца, вытащил оттуда салфетку, намочил ее и положил Мэри на лоб. Она схватила меня за руку.
— Этот мальчик, — сказала она. — Он должен появиться. Я его нашла. — И Мэри показала пальцем в пол.
— Хорошо, — ответил я. — Хорошо.
