Генри пару раз слышал по радио Вуди Германа и Каунта Бэйси, но разве это сравнишь с живым джаз-бэндом из двенадцати инструментов? Мелодии, что неслись с улицы, из клубов вдоль Саут-Джексон, были по большей части незатейливые, с простыми, рваными ритмами. Иногда удавалось послушать импровизацию. То, что он слышал сейчас, было как мчащийся на всех парах поезд. Басы и ударные задавали ритм, но то и дело, как по волшебству, смолкали, чтобы дать простор знаменитым соло Оскара.
Генри повернулся к Кейко: та, раскрыв альбом, старательно зарисовывала сцену.
— Это свинг, — объяснила она. — Мои родители его любят. Мама говорит, в клубах для белых так не играют, это музыка не для всех.
После этих слов Генри присмотрелся к публике: почти все черные; одни сидели, покачиваясь в такт музыке, другие отплясывали на танцполе. В толпе выделялись японские пары, тянувшиеся к музыке, словно цветы к солнцу. Генри поискал глазами хоть одного китайца. Нет, ни одного.
Кейко указала на столик, где сидели две японские пары, потягивали коктейли и смеялись.
— Это господин Тояма, учитель. Он вел у нас в японской школе английский, один семестр. Это, скорее всего, его жена. А те двое, должно быть, тоже учителя.
Генри наблюдал за японцами и думал о родителях. Мама наверняка хлопочет по дому, или ушла в «Пин Кхун» — работает там на общественных началах. — или меняет бензиновые талоны на продуктовые карточки: красные — на мясо, сало, растительное масло, синие — на фасоль, рис, консервы. А отец слушает радио — последние новости о войне во Франции. О войне на Тихом океане. О войне в Китае. Весь день он колесит по городу, собирает деньги в помощь Гоминьдану — патриотической армии, сражающейся с японцами в северных провинциях Китая. Он и сам готов взяться за оружие, если война доберется и до Америки, — вызвался охранять китайский квартал. Он в числе немногих мирных жителей, кому выдали противогазы на случай нападения японцев.
Война сказывалась на всех. Даже здесь, в клубе «Черный лось», были задернуты плотные шторы, и затемнение придавало обстановке таинственность. Уголок, защищенный от всех тревог мира. Может быть, затем все и пришли сюда — забыться с бокалом мартини из ямайского имбиря, под мелодии Дюка Эллингтона в исполнении Оскара.
Генри просидел бы здесь хоть до утра. И Кейко, наверное, тоже. Но когда Генри раздвинул тяжелые шторы, над заливом Пьюджет-Саунд и далеким хребтом Олимпик уже садилось солнце. За окном подростки, чуть старше, чем он и Кейко, носились взад-вперед с криками: «Гасите свет! Гасите свет!»
Оскар объявил очередной антракт.
— Кейко, уже темнеет, пора по домам.
Кейко глянула на него так, будто ей помешали досмотреть чудесный сон.
Они помахали Шелдону, и тот наконец их заметил и махнул в ответ, удивленный и обрадованный. Он перехватил их у дверей кухни.
— Генри! А это, как я понял… — Шелдон посмотрел на Генри, округлив глаза. В них читалось не удивление, а горячее одобрение.
— Это Кейко, мы вместе учимся.
Кейко пожала Шелдону руку:
— Рада познакомиться. Это Генри все придумал — мы слушали у черного хода, а потом…
— Оскар вам подкинул работенку? Оскар есть Оскар, всегда о своем клубе печется. О музыкантах. Как он вам?
— Лучший из лучших! Ему бы пластинку выпустить! — воскликнула Кейко.
— Успеется, сперва нам нужно встать на ноги — с долгами рассчитаться и все такое. Ну ладно, пора нам свет зажигать, в восемь продолжение, бегите-ка домой. Уже почти стемнело, и не знаю, как вам, мисс, а Генри пора быть дома. Брата у парнишки нет, я его старший брат, должен за ним приглядывать. Мы ведь с ним похожи, а? — Шелдон прижался щекой к щеке Генри. — Вот он и носит значок, чтоб нас не путали.
Кейко засмеялась, провела ладонью по щеке Шелдона, подняла на Генри сияющие глаза.
— Давно ты здесь играешь? — спросил Генри.
— Нет, с прошлой субботы, а там, Оскар сказал, поговорим.
— Ни пуха! — пожелал Генри, проходя следом за Кейко через кухонную дверь.
Шелдон улыбнулся, махнул саксофоном:
— Спасибо, сэр, удачного дня!
Генри и Кейко пробирались через кухню, мимо большого разделочного стола на колесах, мимо полок с тарелками, бокалами и столовым серебром. Повара озадаченно переглянулись, но Генри и Кейко уверенно направились к черному ходу.
Вечер удался на славу. Жаль, не расскажешь родителям. Может, он и расскажет — за завтраком, по- английски.
Задняя дверь, выходившая в проулок, была на задвижке. Близился час затемнения. Когда Генри отодвинул тяжелую деревянную защелку, в дверях замаячили двое — белые лица, черные костюмы. — заслонили тусклый закатный свет. Генри похолодел от ужаса, впервые в жизни услышав сухой щелчок взводимого курка. В руке у каждого сверкал металл. Короткие стволы были нацелены прямо на него, худенького, двенадцатилетнего. Стряхнув оцепенение, Генри шагнул вперед, заслонил собой Кейко. На пиджаках блестели значки. Федеральные агенты. Музыка в зале оборвалась. Генри слышал лишь бешеный стук собственного сердца да крики отовсюду: «ФБР!»
Все ясно. Их пришли арестовывать за бутлегерство. За то, что пронесли склянки ямайского имбиря в заведение, где гонят самогон. Генри был потрясен, напуган, но еще больше перепугалась Кейко.
Генри почувствовал на плечах тяжелые руки агентов, их с Кейко провели назад через кухню, где рабочие сливали в канализацию виски и джин из бутылок. Агентам не было до них дела. «Странно», — удивился про себя Генри.
В танцзале всех усадили на прежние места. Здесь Генри насчитал еще с полдюжины агентов; некоторые, с оружием, целились в толпу, рявкали на одних, отталкивали других.
Генри и Кейко искали глазами Шелдона, затерявшегося в суматохе среди музыкантов джаз-оркестра, молча, бережно прятавших инструменты — самое дорогое, без чего не заработать на хлеб.
Чернокожие посетители хватали пальто и шляпы, если те были поблизости, или, забыв о них, спешили к выходу.
Генри и Кейко смотрели, как сам Оскар Холден, шагнув к краю сцены с микрофоном, призывал всех к порядку. Но даже он не сдержался, когда агент ФБР заглушил его слова криком, наведя на него оружие. Оскар взревел: «Они просто слушают музыку! За что их уводить?» Старик в мокрой от пота белой рубашке, поправив подтяжки, стоял в свете прожекторов, словно Господь Бог, сошедший на землю, отбрасывая длинную тень на танцплощадку, где лежали японцы, мужчины и женщины, уткнув лица в пол.
Генри посмотрел на Кейко — та, застыв от ужаса, не отрывала взгляда от распростертого на полу японца. «Господин Тояма?» — шепнул Генри.
Кейко, чуть помедлив, кивнула.
Оскар бушевал, пока сквозь толпу не протиснулся Шелдон и не оттащил его от края сцены и от агента, стоявшего внизу. Не выпуская из рук саксофона, он как мог старался утихомирить и Оскара, и агента.
Клуб без музыки будто опустел, слышались лишь окрики агентов да изредка — щелканье наручников. В полумраке вспыхивали свечи, отражаясь в початых бокалах мартини на пустых столиках.
Шестерых японцев в наручниках повели к выходу; женщины всхлипывали, мужчины спрашпвали по- английски: «За что?» Когда выводили последнего арестанта, Генри расслышал крик: «Я американец!»
— А с этой парочкой что делать? — спросил агент плотного мужчину в темно-коричневом костюме, на вид старшего из всех.
— Что у нас там? — Человек в коричневом костюме спрятал оружие в кобуру, снял шляпу, потер плешь. — Мелковаты для шпионов.
Генри не спеша распахнул куртку, показал значок. «Я китаец».
