— Ты был хоть раз в новом хосписе Мира? Там как на курорте! Разве не хочешь, чтобы мама провела остаток дней в хорошем месте? — Марти поднял глаза к потолку, грязно-желтому от многолетнего курения Этель. — У нас не дом, а свалка! Не хочу, чтобы мама здесь лежала, раз есть хорошие, современные больницы!
— Здесь ее дом, — отрезал Генри, вставая. — Никуда она отсюда не уедет. Она не захочет умирать в чужих стенах, как бы хорошо там ни было.
— Это твоя прихоть — держать ее здесь. Ты без нее жить не можешь — ты диктатор! — Голос Марти дрожал. — Ей там будут давать лекарства, пап, там есть сиделки…
Генри был зол, но не хотел доводить дело до очередной перебранки, тем более что за стеной спала Этель.
Из хосписа им привезли все необходимое, чтобы облегчить последние месяцы жизни Этель, — больничную кровать и большой запас морфина, атропина и ативана, чтобы снимать боли и тревогу. Из хосписа звонили ежедневно, навещала патронажная сестра, хотя и реже, чем надеялся Генри.
— Генри… — чуть слышно позвала Этель.
Они замерли. Вот уже неделю она не подавала голоса.
Генри прошел в спальню. Их спальню. Для Генри она так и осталась их общей, хотя сам он уже полгода спал на кушетке, а иногда — в мягком кресле у кровати Этель, но лишь в те ночи, когда ее мучили тревога, страх.
— Я здесь. Ш-ш… Я здесь… — шептал он, сидя на краешке кровати, сжимая иссохшую руку жены и пытаясь завладеть ее вниманием.
— Генри…
Этель смотрела широко раскрытыми глазами в окно спальни.
— Все хорошо, я здесь. — Генри поправил ей ночную сорочку, одеяло.
— Отвези меня домой, Генри, — молила Этель, стиснув ему руку. — Мне здесь так плохо, отвези меня домой…
Генри обернулся: в дверях стоял Марти.
С того дня их споры прекратились. Впрочем, как и разговоры.
— Пап, нам нужно поговорить.
Голос Марти отвлек Генри от горестных воспоминаний. Он поднялся на несколько ступенек и встал рядом с сыном, глядя ему прямо в глаза.
— Зайдем, присядем да поговорим по душам?
— Давай лучше здесь.
От Генри не укрылось, что Марти разглядывает его запыленную одежду.
— Где это ты так? В бейсбол играл, в роли мяча?
— Тебе есть что рассказать, и мне тоже. — Генри сел рядом с сыном, глядя, как наползает из-за деревьев длинная черная тень от горы Бикон-Хилл, во всю ширину улицы. Наверху, моргая, с тихим жужжанием оживали фонари.
— Пап, мы с тобой почти не говорили после маминой смерти, так?
Генри безропотно кивнул, готовясь выслушать град упреков.
— Я нажимал на учебу, старался тебя не разочаровать.
Генри не знал, куда деваться от стыда. Он был поглощен заботой об Этель — а о сыне забыл. Но даже если и забыл, то невольно.
— И я тобой горжусь!
— Знаю, пап. Я вижу, что ты гордишься. Вот я и оттягивал этот разговор. Во-первых, тебе с мамой было и без того тяжело, а во-вторых, я не знал, как ты отнесешься…
Генри замер, перебирая в уме всякие ужасы. Марти наркоман. Его выгнали из университета. Он разбил машину, вступил в банду, нарушил закон, получил срок, он гомосексуалист…
— Пап, я женюсь.
— На девушке? — спросил Генри растерянно.
Марти рассмеялся:
— На ком же еще?
— И ты боялся мне рассказать? — Генри искал ответ в глазах сына, выражении лица, жестах. — Она беременна. — сказал Генри почти утвердительно, как говорят: «Мы отступаем» или «Мы проиграли в дополнительное время».
— Да что ты, пап! Ничего подобного.
— Почему же мы говорим на крыльце?
— Потому что она здесь, в доме, я хочу вас познакомить.
Генри просиял. Его, конечно, задело, что эту таинственную особу от него прятали, — но опять же, Марти занят, у него были на то причины.
— Просто я знаю, что у тебя были за родители — несгибаемые. Не просто китайцы, а суперкитайцы, понимаешь? Кубики льда в большом плавильном котле Америки — чужого мнения не признавали. — Марти с трудом подбирал слова. — И ты женился на маме, и свадьба у вас была по всем правилам. И меня отдал в китайскую школу, как тебя твой отец, — и твердишь, как мама, что мне нужно найти славную девушку- китаянку и остепениться.
Марти умолк. Генри, глядя на сына, ждал продолжения. Тишина. Лишь легкий ветерок колыхал ветви елей, и тени играли на крыльце.
— Я не такой, как Яй-Яй, твой дед.
Генри догадался, к чему клонит Марти, и сравнение с отцом уязвило его. Отца он в глубине души, конечно, любил — какой сын не любит? Отец желал ему счастья. Но неужели он так похож на своего отца?
За спиной щелкнула, открываясь, дверь. Высунулась девушка, с улыбкой вышла на крыльцо. Светлые волосы, голубые глаза — ирландские, сказал бы Генри.
— Так вы и есть отец Марти? Вы так долго здесь прождали? Марти, что ж ты не сказал? — Она изумленно смотрела на Марти, пристыженного, будто его уличили в дурном поступке.
Генри улыбнулся и протянул руку будущей невестке.
Та вся так и лучилась.
— Я Саманта, наконец-то мы познакомились! — И вместо рукопожатия обняла Генри.
Он похлопал ее по спине и, чуть помедлив, обнял. А Марти, просияв, торжествующе вскинул руку.
19
Умэ 1986
На заднем дворе Генри, надев садовые перчатки, обрезал сухие ветви на старой сливе, сплошь усыпанной мелкими зелеными плодами, из каких в Китае делают вино.
Слива была ровесницей Марти.
Сын и его невеста сидели на заднем крыльце, потягивая зеленый чай со льдом и имбирем. Генри пробовал делать дарджилинг и пеко со льдом, но напиток неизменно горчил, сколько ни добавляй сахара или меда.
— Марти сказал, что готовит сюрприз… надеюсь, я не все испортила… просто он мне все-все про вас рассказал, и мне ужасно хотелось с вами познакомиться.
— Да что обо мне рассказывать, — пробормотал Генри.
— Например, что это ваше любимое дерево. Саманта явно старалась заполнить неловкое молчание между отцом и сыном. — И что вы его посадили, когда Марти родился.
Генри срезал веточку с нежными белыми цветами.
— Это дерево
