возвращения отца, надеясь, что он похвалит меня за хорошую работу. В конечном счете я уснула на диване в гостиной, потому что отец вернулся только с рассветом. Как он мне потом рассказал, когда празднество закончилось, Оссиак встретился с ним, и они обсудили результаты снегопадов этого года.
Он был встревожен и одновременно доволен. Номер Сивиллы имел огромный успех, но предупреждение отца о грядущей финансовой катастрофе не слишком порадовало его нанимателя. Однако Оссиак не был невежественным человеком и не возлагал на гонца вину за плохое известие. Он попросил отца задать Сивилле вопрос о судьбе его состояния.
Наш номер был забавным развлечением, и я не думаю, что кто-либо из присутствовавших отнесся к нему как к чему-нибудь иному. Положение изменилось, когда три дня спустя ежедневная газета опубликовала жуткое сообщение. Первый вопрос, на который я отвечала, был задан молодым человеком, чье положение (кажется, он был официантом или рабочим в каком-то отеле или таверне) не позволяло ему обычно бывать на вечерах Оссиака. В тот вечер он был среди публики, потому что незадолго до этого помог одной из племянниц Оссиака, когда на нее напал какой-то громила на улице. Чтобы отблагодарить молодого человека, Оссиак послал ему приглашение на обед.
Выяснилось, что молодому человеку также предстало свое видение. За несколько лет он накопил пять тысяч долларов. В ближайший после того вечера вторник он взял выходной и отправился на ипподром Ганновер. Там он все свои деньги поставил на коня по кличке Калико. Калико был чистокровным рысаком, но в тот день шел дождь и трек был покрыт грязью, а потому Калико проиграл. Позднее тем днем молодой человек покончил с собой — он вскрыл вены бритвой и таким образом обрел покой: честолюбивое желание успеха перестало мучить его. Успех пришел ко мне. Все гости Оссиака, присутствовавшие в тот вечер на моем первом представлении, поверили, что я наделена пророческим даром.
— Печальная история, — выдавил я из себя, и тут мой набросок был вытеснен из памяти пугающим райдеровским «Ипподромом».
— Вы чувствуете иронию, Пьямбо? Мое предсказание было чистой воды выдумкой, но в то время я свято верила в его подлинность. Толпа позволила ввести себя в заблуждение во имя развлечения, и молодой человек, так страстно желавший стать победителем, воспринял мои слова как подтверждение правильности своих замыслов. Добавьте сюда дешевый трюк с обезьяньей лапой, неожиданное преображение моего отца в торговца чудесами, неверие Оссиака в то, что его империя под угрозой. Этот водоворот заблуждений привел не к одной, а сразу к нескольким трагедиям.
— И какие же несчастья последовали, кроме самоубийства, избежать которого, видимо, было невозможно?
— Для меня важнее всего то, что невинная маленькая девочка стала чудовищем. С того момента, когда отец сообщил мне о кончине молодого человека, я почувствовала на своих плечах груз ответственности. А отец был весел, разрумянился от счастья, и когда я спросила, не подстегнул ли мой ответ каким-либо образом этого несчастного молодого человека к той роковой ставке, отец ответил: «Чепуха, детка. Человек вроде него в такой ситуации мог услышать тысячу предостережений, но его смятенный слух воспринимал бы их как призыв действовать в соответствии с задуманным на пути к успеху».
Никто не знал наверняка, что я и есть Сивилла, хотя не сомневаюсь, что многие подозревали это по тембру моего голоса, и к тому же они знали, что у мистера Лонделла есть дочь. Вслед за представлением и случившимся несчастьем нас посетило множество визитеров. Друзья отца, также работавшие у Оссиака, заглядывали к нам в квартиру — может, подвернется возможность задать вопросик Сивилле. Мой отец сказал, что Сивилла уехала на недельку-другую и, вероятно, даст следующее представление где-нибудь в городе в середине следующего месяца. Эти визитеры подозрительно меня оглядывали, а я отворачивалась. Я чувствовала, что если буду отвечать на их взгляды, то могут заговорить Двойняшки, и я буду вынуждена туманными фразами предсказывать их судьбы.
Глаза стали пугать меня. Я чуть ли не физически ощущала их взгляд, словно они источали лучи, обшаривавшие каждый дюйм моего тела и моей души — нет ли там знаков моего будущего. Каждый глаз был огромным недреманным оком, разглядывавшим меня через оптический увеличитель.
С помощью Оссиака отец нашел еще одно место, где можно было дать наше представление, — в одном из лучших отелей города. Я уже не помню, в каком именно, но это было высококлассное заведение, предназначенное для избранной публики. Второе наше представление мы дали там, и на сей раз со зрителей брали плату. Снова расположившись за ширмой, я впервые за несколько недель почувствовала себя в безопасности. Я опять стала сосудом, посредством которого говорили Двойняшки, и мы заработали целое маленькое состояние.
Только потом я узнала, что среди публики был и Оссиак, и один из полученных мною листов содержал его вопрос. Отец прочел его: «Есть ли что-то еще в будущем?», а в моем ответе говорилось о падающем троне, гнилом яблоке, полупустом стакане. Из-за ширмы до меня донесся чей-то одинокий стон, в то время не понятый мною, но именно я, одиннадцатилетняя девчонка, бросила тот камушек, который вызвал финансовую лавину.
В течение следующего месяца мы раз в неделю давали представление в отеле. А тем временем я все больше и больше времени проводила за ширмой между сеансами предсказания. Если кто-то заходил в квартиру, я убегала и пряталась. У отца моя растущая застенчивость не вызывала никаких опасений, и он ничего не делал, чтобы помочь мне преодолеть ее. Посвятив почти всю свою жизнь кристаллогогистике, он считал, что и я должна быть предана моей профессии.
К нам домой как-то нагрянула полиция. Я спряталась за ширмой, а они спрашивали отца о том, что случилось с моей матерью. Когда он сказал им, что ее унес волк, они посмеялись, и я слышала, как один из них сказал: «Бросьте вы, Лонделл, вы что, нас за дураков держите?» Там говорились вещи, о которых я не желала знать, а потому я закрылась для них, отказывалась слушать эти слова. Хотя я и делала все, чтобы не допустить их в себя, одно я запомнила: скрип отворяемой крышки сундука, в котором отец хранил гонорары с наших выступлений. Вскоре полицейские ушли. Сразу же после этого происшествия мы стали давать по пять представлений в неделю. Тогда мой страх перед миром по ту сторону ширмы перерос в подлинную манию. Если я попадалась кому-то на глаза, то начинала дрожать и истерически плакать, но, находясь в безопасности за падающими листьями, я чувствовала себя Богом.
КОНСУЛЬТАЦИЯ С ДВОЙНЯШКАМИ
Единственный зеленый лист, раскачиваясь в воздухе из стороны в сторону, пролетел мимо неподвижных изображений своих желтых собратьев и упал на пол.
— Сейчас я это вам продемонстрирую, — сказала миссис Шарбук. — Есть у вас карандаш?
— Да, — ответил я, пытаясь переварить ее заявление о том, что она чувствовала себя Богом.
— Напишите вопрос.
Я наклонился, не вставая со своего стула, и поднял бумажный лист с пола. Через секунду я уже знал, о чем ее спросить. Не нужно быть телепатом, чтобы догадаться, что это был за вопрос.
— Написал.
— Засуньте его осторожно под большой палец, — сказала она, и я увидел, как безумная лапа медленно появилась над ширмой. Теперь ее вид вызвал у меня улыбку, и я услышал, как миссис Шарбук тихо захихикала, как девочка в церкви.
Я встал и засунул лист в волосатую лапу. Потом она исчезла с той же комической неторопливостью, с какой появилась.
— «Ясно ли его вижу?» — прочла вслух миссис Шарбук. — Минуточку, Пьямбо. Я проконсультируюсь с Двойняшками.
Хотя мы оба и знали цену происходящему, это не имело значения. Ожидая приговора, я чувствовал, как легкое возбуждение распирает мне грудь.
— Я вижу огонь, — сказала она, — и снег. Вижу сияющий гроб, улыбку и ангела на берегу в лучах закатного солнца. Это все. — Прошло несколько мгновений, и она рассмеялась. — Ну и как вам это?
— Странные образы. Но, боюсь, я ни на йоту не стал осведомленнее, чем до моего вопроса.
