Кровь брызнула во все стороны.
Я отскочила назад, взяла вату, придавила. Женщина тут же отпрянула.
— Не трогай меня, ненормальная! Вызовите реаниматора! Скорей!
Конечно, когда надрезается вена — это не смертельно. Да и боль не такая острая. Но эффект, что называется, феерический. Кровь хлещет, пачкает простыню. Надо ли говорить, что в этот момент я пожалела о том, что вообще родилась?
Когда все затихло, руку перевязали, а Алла Владимировна вышла в коридор, я заметила, что Евдокимова внимательно наблюдала за всем происходящим. Жестом она подозвала меня к себе.
Я осторожно прокралась мимо ее засыпающей соседки.
— Слушай, как тебя там — Оля, Толя… поняла, о чем идет речь? Догадалась, где армяне спрятали гнойник?
— Какие армяне?
— А такое будет часто. Даже, я бы сказала, всегда, каждую неделю или раз в год… но непременно будет… А если не вена? Если — жизнь? А? Как тебе, Толя? Врачом быть — не яблочко купить… не искупать башку слоновым янтарем…
Через две недели мне пришлось отпроситься — меня вызвали на серьезную беседу в деканат.
— Форель, — сказала мне Юрченко, — увы, сделать я больше ничего не смогу. У тебя долг по бэ-ха. Экзамен мы так и не сдали…
— Но там была такая ситуация…
— Слушай, я все понимаю. Но давай признаемся честно — ты откровенно не ученица года. Да, ты девочка хорошая, многие за тебя заступились. Но я вынуждена тебе сказать, что, милая, поезд ушел. Теперь только со следующего сентября…
— Что это значит?
— Отчислена. — Юрченко искренне огорчилась. Она подняла брови и сжала губы. — Но ничего. Позанимаешься, догонишь. Пропустишь год. Хоть передохнешь…
— Обратно сразу восстанавливают?
— В твоем случае — думаю, да. По крайней мере я сделаю все возможное. Дашуля, не грусти. Все что ни делается — все к лучшему.
Я поблагодарила Людмилу Ивановну и прикрыла за собой дверь.
Возле нашего деканата был парк с огромным каменным Гоголем. Там можно было прикупить липовый допуск к экзамену, поддельность которого бросалась в глаза любому преподавателю. Парк был ухоженным, пышным, безвкусным. По нему можно было пройти к метро.
Я встала посреди парка. По вечернему апрельскому небу плыли яркие, четкие облака. Рабочие уже приготовили клумбы к трехмесячному цветению, и теперь те были усеяны голубоватыми луковицами тюльпанов. Памятник Гоголю очерченно выступал на ярко-розовом фоне заката, как будто бы шагнув мне навстречу. Из фигурной урны поднимался тоненький сигаретный дымок. Меня охватило чувство нелепой победы. Так, наверное, ощущает себя спортсмен, который получил золотую медаль лишь потому, что более успешного соперника— дисквалифицировали. Однако отчетливо помню, как килограмм за килограммом скатывался с моих плеч трехлетний груз. Я стояла, не шевелясь, рассеянно смотрела на кору какого-то дерева. С медициной было покончено.
Внезапно ко мне подлетел покрасневший и взмыленный мужик.
— Девушка, девушка! Там человеку плохо! Идите сюда, сюда!
Он за рукав приволок меня к небольшой земляной насыпке. На ней в мышечных конвульсиях барахтался молодой парень в синей куртке. Изо рта у него сочилась густая пена.
Что это? Передоз? Эпилептический приступ? Инсулиновый шок? Тут же подоспели любопытные пенсионеры. Кто-то вскрикнул:
— Есть врач? Тут есть врач, спрашиваю?
Идиотизм моего положения заключался в том, что я абсолютно искренне, абсолютно честно не знала, что делать. Конечно, теоретические знания, почерпнутые на занятиях, проносились в голове с неистовой скоростью, я судорожно пыталась догадаться, как помочь, я знала — срочно надо что-то делать, но что именно?
Вдруг какой-то толстый мужчина из толпы рванулся к парню, ухватил того за голову, оттопырил ему челюсть и придавил язык.
Какой-то дедок в сером плаще праздно поинтересовался:
— Эй, а вы что — медик? Не похожи…
— Нет, — ответил толстый, — у моего дяди была эпилепсия. Надо сразу язык придавливать — чтоб не проглотил…
Я вдруг увидела сзади знакомые лица. Лицо Лаврентьевой, Игнатьева и даже Саяны. Они пялились на эту картину, переживали, сочувствовали. Или просто интересовались — кто их знает. Я сделала шаг назад — нет, вроде не они. Просто похожи. Просто в халатах…
Я так и простояла до приезда скорой возле парня и упитанного спасателя. Даже после того, как публика разошлась.
— Ты что, девочка, иди домой. Я пока тут. Поздно уже…
— Нет, я не могу как-то.
— Ладно, тогда стой.
С этой фразой мужчина отвернулся к больному, надавил на его грудную клетку, и веки лежащего парня начали размыкаться.
Последний разговор
Я думаю, пока человек предполагает, Господь напоминает ему — ты ошибся. Нельзя обрести сочувствие, понимание и благородство за счет своего эгоизма. От страха и комплексов мечты не сбываются. Врачами становятся оттого, что кто-то должен выполнять эту работу. Не знаю, по какому принципу судьба выбирает представителей того или иного ремесла. Однако я уверена, что именно судьба вершит этот выбор. Человек лишь повинуется, что бы там ему самому ни казалось.
Наверняка идеалы и системы ценностей каждого из нас хоть раз в жизни рушились или хотя бы подвергались строгому анализу, сомнению. У меня есть один знакомый, который всегда утверждал, что он мусульманин, и был свято верен своей родной Чечне. Его внешность была нейтральной и мягкой — среднеевропейская смуглость, ни о чем не говорящие разрез глаз и высота скул. Однажды в юности мы с ним шли по одной из станций метро, и его остановили милиционеры. Они попросили документы, проверили их и вскоре вернули владельцу. Один майор сказал:
— Сынок, хорошо бы уже отдать долг родине.
Приятель отрезал, стиснув зубы:
— Своей и отдам.
Сегодня этот мой знакомый работает в российском Министерстве обороны. Он занимает там достаточно средний, но приличный пост. У него дети, жена, неплохое жалованье. Это хороший, относительно успешный человек. Он стремительно поднимется по службе, занимается каким-то оформлением, юрист, что ли…
И я его не осуждаю. К тому же та фраза была проронена давно.
Мне кажется так: как ни назови эту черту, или скорее черточку — романтизмом, принципиальностью, идеализмом или, не знаю, юношеским максимализмом — Наверху (или Внизу, у кого как) уже сделан выбор, и остается только ждать. Я бы никогда не могла подумать, что отпечатывание букв на бумаге принесет мне истинное удовольствие, ощутимое на физическом уровне.
Из всех нас, пожалуй, самым типичным врачом был Леша. И не потому, что он весь такой идеальный, целеустремленный и тактичный. Просто он умел понимать людей и позволял себе прощать их слабости.
