ящике. И не забудь проветрить его, прежде чем стелить! А когда поедешь обратно, захвати мою белую меховую накидку. Вечером уже довольно прохладно… а ты уверен, что хорошо знаешь дорогу? Не слишком это далеко, чтобы ехать одному?
Джон не раз уже совершал за день поездки и втрое дальше, но признаваться в этом поостерегся. Пускай мать говорит, пока не выговорится, а он потом сядет на мотоцикл и умчится… Миссис Мабл продолжала, почти не думая, словно автомат:
— Я хочу быть спокойна, что ты добрался домой целым и невредимым. Так что будь добр, напиши сразу же, как приедешь, и сообщи, как там папа… И… не забудь, что я тебе сказала: не серди папу!
Джон, теряя терпение, ерзал на стуле. Миссис Мабл наконец остановилась:
— Ну что ж, храни тебя Бог, дорогой! Желаю приятно провести время. Денег у тебя достаточно? Тогда с Богом! Ничего не забудешь, что я говорила? Мы с мистером Хорном идем на мол. Пока-пока…
И она ушла с Винни и мистером Хорном.
Это был, наверное, самый счастливый день в жизни Джона. С той минуты, как они с матерью помахали друг другу рукой, он перестал быть пленником отеля, хотя не стал еще пленником отца. Это было так чудесно — ни от кого не зависеть! Первым делом он отправился на другой конец городка и там искупался; это было его последнее купание перед отъездом. Он плавал долго, чтобы основательно насладиться морем. Потом вернулся в отель и вывел «джайент-твин» из гаража, где тот, затерявшись среди лимузинов и спортивных авто, ждал его почти с нетерпением. Мотор завелся с первого оборота; грозный и нежный рокот лился в уши Джону, как музыка. Джон сел в седло и повернул рукоятку газа. Машина легко и мощно взяла с места, без усилий вынеслась по крутому переулку вверх, промчалась по бедным кварталам на окраине и через пятнадцать минут вылетела на равнину. Джон решил не терять впустую ни минуты этого дивного дня. Он ехал со скоростью сорок миль в час — скорость Росинанта, как он говорил, чувствуя себя немножко Дон Кихотом. В лучезарном настроении катили они вдвоем с «джайент-твином» по дороге. Ветер мягко овевал лицо, наполнял легкие… Джон глубоко вздохнул, наслаждаясь свободой. Он выехал в полдень и к часу дня преодолел всего тридцать миль — меньше половины пути. Пообедал он в большом, но уютном придорожном отеле. Это было совсем не похоже на обеды в «Гранд Павильоне», где в десяти футах от них завывал духовой оркестр, а мать вела глупые светские разговоры… Бедняжка, она по-другому, конечно, не умеет, но все равно через неделю-другую это становится невыносимым… И Винни, которая строит глазки всем мужчинам, находящимся вблизи, или, что еще хуже, воркует с каким-нибудь хлыщом с напомаженными волосами, которого мать подозвала к ним по ее наущению. Там почти все вокруг — с напомаженными волосами, и ни один из них, даже те, кто помоложе, понятия не имеет, как надо разговаривать с парнем вроде него. А уж те, кто постарше!.. Один старый кретин, например, спросил у него, любит ли он белых мышей!.. Джон вытянул под столом ноги и закурил сигарету. Слава Богу, этому конец! Больше он все равно бы не выдержал ни единого дня. А с отцом они как-нибудь уживутся. Отец в последнее время какой-то непонятный… Скорее всего, он просто хотел, чтобы его оставили в покое; а ведь он, Джон, мечтает о том же, так что они найдут общий язык. Если же не найдут… ну что ж, все равно хуже, чем в отеле, не будет, где мать постоянно его воспитывала, а Винни вечно подзуживала… В характере Джона, уже в эти годы, была склонность к нелюдимости и брюзжанию.
Однако, когда он покончил с обедом и снова оседлал «джайент-твин», чтобы сделать последний бросок до дома, настроение у него улучшилось. Он ехал по-прежнему не спеша: во-первых, так было приятней, а во-вторых, субботнее движение на дорогах становилось все интенсивней. У Кройдона он свернул с магистрали, и мотоцикл без усилий триумфально вознес его на возвышенность. Спустя десять минут «джайент-твин», мурлыча, тихо катился по покатой Малькольм-роуд и плавно затормозил перед домом 53. Джон неторопливо слез с мотоцикла. Чудесный это был день!.. Еще не совсем стемнело. Ничего нет лучше тихого августовского вечера, когда выпадает роса и зной отступает, сменяясь ласковой свежестью… После трех недель курортной суеты унылая, пыльная улица казалась Джону райским приютом. Небо постепенно заливало багрянцем; солнце готовилось сесть за горизонт. Джон весело огляделся вокруг и полез в карман за ключами. Открыв дверь и войдя в дом, он все еще улыбался…
Мистер Мабл в последнее время ждал субботних вечеров с особым нетерпением. Полдня пробездельничав на службе и лениво пообедав где-нибудь в ресторане, он, переждав час пик, спокойно добирался домой. А дома его уже ждала мадам Коллинз, Маргерит, или, как он теперь звал ее, Рита. Они уже не боялись внимательных глаз соседей: ведь если мадам Коллинз приходит в дом среди дня, когда нет хозяина, то ясно, что она пришла по-соседски оказать какую-то услугу: сделать покупки, присмотреть за порядком. И весь долгий вечер был в их распоряжении. Рита уйдет только с наступлением темноты. Они будут есть, пить, наслаждаться друг другом по принципу: день — да наш. И мистер Мабл ел, много пил, а главное — наслаждался; он и сам не знал, чем наслаждается больше: роскошной женщиной или тем, что избавляется от своего наваждения. Скорее всего, то и другое для него было неотделимо: ведь легкость, освобождение на него снисходило здесь, дома, когда он по-прежнему был на своем посту, как бы застрахованный от катастрофы и смерти…
Джон вошел в столовую. Там было пусто. И все же вид этой комнаты заставил его остановиться и содрогнуться. Позолота на мебели ярко горела в лучах предзакатного солнца; даже этот варварский блеск не скрывал царящего здесь ужасного беспорядка: мозаичный стол был уставлен грязной посудой, пустыми бутылками, пол — усеян окурками и табачным пеплом. И главное — тут стоял какой-то тошнотворный запах. В спертом воздухе висела застарелая вонь табака и пролитого спиртного, и примешивался еще один, несильный, но неприятный, приторный запах — запах вянущих гиацинтов. Ощутив его, Джон невольно поморщился. Курево, выпивка, беспорядок и грязь — это он понимал, даже был, в общем, готов к этому. Но этот странный аромат, оскорбляющий чистые чувства юноши, — это было совсем другое…
Он торопливо вернулся в переднюю, почему-то решив, что отца нет дома. Он уже подошел к лестнице, чтобы подняться наверх, в свою комнату, и открыть там окно, открыть настежь, впуская свежий вечерний воздух… Но тут ему пришла в голову мысль: ведь отец, скорее всего, сидит в задней комнате, в гостиной, как бывало обычно в последнее время. Если он там и, как всегда, пьет — Джон давно не скрывал от себя это неприятное обстоятельство, — то лучше всего объявиться и сообщить, что он дома. Иначе отец, обнаружив его неожиданно для себя, может прийти в ярость, Джон подошел к двери гостиной и нажал ручку.
Сделал он всего один шаг. И — замер, на целых две секунды, от которых все перевернулось у него внутри. На него хлынул тот самый густой, тошнотворный гиацинтовый запах… теперь он знал откуда. От того, что перед ним открылось, Джон зашатался. Зрелище было настолько гнусным, нечеловеческим, безобразным!.. Он опустил взгляд, нащупал ручку и выскочил, спотыкаясь, в переднюю… И уже на улице осознал то, что видел, и вспомнил отца, который бросился следом за ним, бормоча какие-то беспомощные слова… Джон их не разобрал, но суть была, очевидно, в том, чтобы Джон не уходил, подождал, задержался, отец все объяснит!..
Но Джон не мог не уйти, не мог задержаться ни на минуту. Каждая клеточка его тела жаждала воздуха. Воздуха, который очистил бы легкие от омерзительного запаха гиацинта. Воздуха, который бы проветрил голову, прогнал бы образ пьяной, свинской наготы. Воздуха, воздуха!..
У тротуара стоял его «джайент-твин», единственный друг, который никогда его не продаст. С минуту Джон стоял, опираясь на седло, ожидая, когда в голове чуть-чуть прояснится. Воздуха, воздуха, воздуха!.. Затем вскочил в седло, пальцы автоматически сжали рукоятку акселератора. Двигатель, еще не остывший, с готовностью взревел, как только Джон включил зажигание. В следующий момент мотоцикл рванулся вперед и стремительно полетел по дороге, весело завывая, когда Джон прибавлял газ.
Заходящее солнце, спрятавшись за домами, окрасило небо в кроваво-багровый и зловеще-желтый цвета, но зной все еще не давал дышать. Воздух, бьющий Джону в лицо, словно вырывался из раскаленной печи. Он заставлял зажмурить глаза, трепал волосы, наполнял грудь — но облегчения не приносил. Джон все добавлял и добавлял газ; «джайент-твин» несся вперед, словно на мотокроссе. Джон понятия не имел, куда едет, — ему было все равно. Лишь бы было побольше воздуха!.. Он пригнулся к рулю. Вихрь, поднятый стремительным движением мотоцикла, цеплялся за него мириадами щупальцев… Но приторный запах не уходил, он был везде: и в носу, и во рту. Мотоцикл летел уже на предельной скорости, под немыслимым углом беря виражи, швыряя Джону в лицо колючую пыль. Воздуха! Еще воздуха!.. Пальцы Джона дотронулись до запретного тумблера, и машина прыгнула вперед, выхлопные газы с громом рванулись из вибрирующей трубы…
