Как так, почему? А, Митя… 'Я не воспитатель, не няня в детском саду, не специалист по детской преступности. Слева — такой-то, справа — такой-то… Вот и все, что я могу на сегодняшний день…'
Черт! Не хочу домой. Да он, наверно, в редакции. Все равно не хочу. Леша пошел к автомату и стал звонить во все концы. Надо было выяснить, кто из школьных друзей в Москве.
— Можно Олю? Спит после ночной смены? Простите!
— Можно Веру? Еще не вернулась из эвакуации? Простите!
Ах, если б Лида была дома… Отличный товарищ, такая веселая, остроумная, перед войной очень увлекалась артисткой Любовью Орловой, собиралась в театральное училище. Никаких таких чувств между ними не было. Скорее всего, Леша предпочитал Лидину подругу Муру, но все это — древняя история. Он сейчас позвонит Лиде, узнает, свободна ли она вечером, и они пойдут в ресторан.
— Можно Лиду? На фронте? Простите!
Вот тебе и Любовь Орлова! Нет, война все спутала, все судьбы переменила.
Леша слонялся по Москве, заходил во все магазины, купил в коммерческом колбасы и пирожных (пятьдесят рублей штука!). Долго выбирал часы себе и Саше и, нагруженный покупками, отправился домой.
— Можно Дмитрия Александровича? Митя, это ты? Митя, Леша приглашает нас с тобой в ресторан, пойдем, а? Занят… А может, придешь попозже? Жалко как… Но я пойду, ладно?
Леша, прислушивавшийся из столовой к этому разговору, вздохнул с облегчением. Выдумал, будто занят, или правду сказал — это Леше не важно. Важно, что они с Сашей пойдут одни.
В ресторане 'Москва' народу полно. Но хорошенькая официантка в белоснежной наколке взглянула на Лешу, на секунду задумалась, прикусив губу, и повела их в глубь зала к свободному столику. Вокруг — военные, военные. Видимо, как и Леша, приезжие. Как и он, хотят урвать кусочек мирной жизни и забыть, ненадолго забыть о том, что осталось позади. Леше все очень нравится: вино, музыка, еда. Но ничто не может заставить его забыть.
Откуда взялись эти красивые женщины, что сидят за столиками, пьют вино и танцуют? Как их миновала война? Почему у них такие холеные руки и такие розовые ногти? А вон у той кольцо с большим красивым камнем. И золотая браслетка, и ожерелье на шее. Так ведь это хорошо, хорошо, что есть красивые, нарядные, веселые, бездумные! Но за это время он столько всего перевидал! Женщин в шинелях, женщин с детьми в нескончаемых поездах теплушках. Они были совсем другие. Он вспомнил внезапно ту, что лежала на печке, с лицом, пылавшим от лихорадки… И медсестру, которой ампутировали ногу. Какие отчаянные и беспомощные были у нее глаза. И еще ему вдруг привиделась та девушка-зенитчица: сидит на пороге своей землянки, расстелив на коленях халат в розовых цветах — подарок союзников. Она гладила рукой шелковистую мягкую ткань и смотрела на нее задумчиво и чуть растерянно. И яркий халат напоминал диковинную птицу, которая залетела сюда каким-то чудом, неведомо зачем. И девушка не знала, что делать с халатом, и оранжевой пижамой, и шелковыми чулками в прозрачной обертке.
Леша взглянул на сестру. Она держала в руках бокал с вином и смотрела на танцующих, тихонько подпевая джазу: 'Шаланды, полные кефали…'
— Ты здесь самая красивая, — сказал Леша.
— Ты — мой дорогой.
— Нет, правда!
— Я бы поверила тебе, если бы… если бы не было на свете зеркала.
— И все думают, что ты — моя девушка.
— Вот это хорошо. Пригласи же меня танцевать. Расплескав вино, она поставила бокал на стол, положила
Руку ему на плечо, и он повел ее в гущу танцующей толпы.
— Теперь ты будешь мой старший брат, хорошо? — сказала она.
— Я давно уже так считаю. Я когда рассказываю про тебя ребятам, всегда говорю: 'сестренка, сестренка', и они думают, что ты совсем маленькая. А что, не разучился я танцевать?
— Ты очень, очень хорошо танцуешь.
Они чуть помолчали. Он вел ее твердо, уверенно оберегая от толчков.
— О чем ты думаешь? — спросила она вдруг.
Угадай.
Она прикрыла глаза, крепко сжала губы.
— Постой… Вот… Я спала уже, а ты разбудил меня и сказал, что пригласил Тамару танцевать. Это было на чьем-то рождении… На даче. В Быкове! Да? Ты приехал в город с последним поездом. Верно?
Вместо ответа он крепко стиснул ей руку.
— А я, — сказала Саша, — а я о чем думаю?
— Тебе жалко, что тут нет Мити, вот о чем ты думаешь. Она не успела спросить, почему он сердится: оркестр умолк, но едва они сделали шаг к своему столику, загремел вновь. Какой-то морячок кивнул Леше: 'Разрешите?', перехватил у него Сашу и ринулся с ней на середину зала, не дав Леше опомниться.
Леша снова сел за свой столик и вытянул ноги. Ему не хотелось никого приглашать, он злился на моряка, который увел Сашу; ему было скучно, неловко, досадно.
Он наполнил рюмку, выпил — еще и еще. Он хотел, чтоб стало весело. Чтобы все поплыло, закачалось, чтобы все вокруг стали ему милы. Он пил, оркестр играл какую-то крикливую, торопливую румбу, и пары не танцевали, а просто топтались на месте, ударяя ногой о ногу, стуча каблуками об пол.
Дурацкий какой танец, — думал Леша, — и что в нем веселого… Топчутся как остолопы. Сейчас растолкаю всех, отыщу этого нахального моряка и скажу ему…
И вдруг Леша натолкнулся на другие глаза. За три столика от него сидел юноша лет двадцати. Смуглый, как вороненок, он смотрел перед собой растерянно и вопросительно. И с тем прозрением, какое рождается внезапно и необъяснимо, Леша понял вдруг, что он здесь совсем один, этот паренек, и что ему, как и Леше, отчего-то худо, неуютно, горько.
— Послушай, — сказал Леша, как только морячок подвел Сашу к столику, — когда начнется новый танец, ты пойдешь и пригласишь вон того младшего лейтенанта — видишь?
— Ты с ума сошел? Что он обо мне подумает?
— Ничего! О тебе никто ничего плохого не подумает. А подумает, так я…
— Но… — сказал морячок и осекся. Леша смотрел на него в упор тяжелым пьяноватым взглядом. — Что ж… Я ничего… — сказал морячок и, чуть пятясь, отошел от стола.
— Сашенька, — сказал Леша, — я прошу тебя. Посмотри, какой он. Мне кажется, я знаю про него все. Один. Забрел на огонек, хотел согреться — вином, людьми. А он здесь чужой. Он и не москвич даже, я уверен, он здесь никого не знает.
— Давай пригласим его за наш столик.
И тут вкрадчиво, поначалу тихо, а потом все смелее, скрипки запели 'В лесу прифронтовом'.
Саша махнула рукой и, ни о чем больше не спрашивая, быстро направилась к столику, за которым по- прежнему одиноко сидел незнакомый младший лейтенант.
Леша видел, как Саша сказала ему что-то, как он, робко улыбаясь в ответ удивленной, благодарной улыбкой, встал и обнял ее за талию.
И Леша снова налил себе вина, и теперь оно показалось ему не таким горьким. Нет, про тебя никто ничего плохого не подумает. Вон про ту, которая все время что-то орет, подумали бы. Что она там орет? 'За победу!' Ну, ну… Зачем
Она так накрасилась, так расфуфырилась? Ведь старая же! Старая и злая! Была когда-то красивая, а теперь нет, а кричишь и смеешься, будто и сейчас красивая.
Он глядел на увядшее, обрюзгшее лицо женщины за соседним столом. Она была в ярко-розовом и очень открытом платье, волосы ее, крашенные хной, и густые румяна на щеках только подчеркивали тяжелые складки по обеим сторонам рта. Когда женщина в улыбке обнажала крупные зубы, казалось, что она вот-вот кого-нибудь укусит.
'И про эту, про эту подумали бы', — повторял про себя Леша с пьяным упорством, глядя на узколицую, узкоглазую бледную девушку с большим ртом. У нее была длинная шея, покатые плечи, а голову охватывал золотой обруч. Перед ним мелькнуло лицо сестры: глаза и лоб чуть виднелись из-за плеча юноши, он был намного выше ее. И вдруг задумчивые Сашины глаза засияли кому-то, и Леша повернул голову по
