– А мама тебя как звала?
– Алеша.
– А папа?
– Алеша.
– А бабушка у тебя есть?
– Есть.
– А как она тебя называла?
– Мое солнышко.
– Ах ты господи! Ну, а тетя у тебя есть?
– Есть. Она звала меня Леночка.
У нас у всех вырывается вздох облегчения. Не так просто с Юшей – она может быть и Катюшей, и Раюшей, но она не соглашается ни на одно имя.
– Может быть, ты Катенька или Раечка? Может быть, тебя зовут Соня?
– Я – Юша! – повторяет она упрямо и смотрит исподлобья большими сердитыми глазами.
Один мальчуган едва ли трех лет, большеголовый, большеротый и ушастый, чем-то притягивал меня. Я все возвращалась к нему взглядом. И вдруг сжалось сердце, я вспомнила: он в точности походил на малыша, убитого в то страшное утро во время бомбежки.
Это заметила не одна я.
– Галина Константиновна, – шепчет Настя, – помните того мальчика… когда нас бомбили… Похож, правда?
– Вылитый! – говорит Тоня. – А помнишь, ту девочку убитую тоже, как меня, звали – Тоней. Галина Константиновна, этот парнишка пусть мой будет.
Привезла ребят Татьяна Сергеевна Белобородова, высокая женщина с замкнутым красивым лицом. Оно было не только замкнутое, оно было… брезгливое, пожалуй. Когда мы в бане мыли детишек, она все делала как следует – мылила головы, стараясь, чтобы мыло не попало в глаза, и терла мочал спины, но я видела: все это она делает через силу, с трудом подавляя в себе что-то. И ребята каким-то непостижимым чутьем это угадывали. Тот лопоухий мальчишка оглушительно вырывался от нее – и тотчас умолк, как только его перехватила Ира Феликсовна. У Иры он усердно и терпеливо жмурился, когда шапка пены сползала ему на глаза, и не завопил, когда она окатила его более горячей, чем следовало, водой. Она сама испугалась, а он смолчал.
Уже после бани, во время обеда, я видел, как Татьяна Сергеевна утирала нос беленькой сероглазой девочке. Она делала это добросовестно и тщательно, но как при этом были сжаты ее губы!
– Вам с детьми работать не надо! – без обиняков вынесла приговор Лючия Ринальдовна.
Тотчас поняв, не переспросив, Татьяна Сергеевна перевела взгляд на меня:
– И вы так думаете?
– Да, и я.
– Но что же мне делать? У меня – ребенок, мне надо работать.
– У нее ребенок. А эти – не ребята, – беспощадно сказал Ступка, выходя из комнаты.
– Но что же мне делать? – вспыхнув, повторила Татьяна Сергеевна, и губы ее задрожали. – Что мне делать, если я не могу с собой справиться. Но я же делаю все, что надо… Вы не знаете, какие они были, когда приехали в Дальнегорск, – грязные, вшивые, с поносами. Я вшей вычесывала…
Она даже вздрогнула при этом воспоминании.
– Мы поищем для вас другую работу, – сказала я.
– А жилье? Ведь если я останусь, я и жить тут буду? А если уйду…
– И жилье найдем. Вам с чужими детьми нельзя…
Она отвернулась, ничего не ответила. Я знала, кто был бы хорош на ее месте: Валентина Степановна! Правда, у Валентины Степановны нет специального образования, она кончила только семь классов. Так что за беда! Тут не классы нужны, а совсем другое. Да уж если на то пошло, и Татьяна Сергеевна никаких дошкольных курсов не кончала, она плановик.
Вечером первого дня я обошла спальню, такую непривычную – низкие маленькие кровати с сеткой… Подоткнула одеяла, поправила подушки.
– Тетя! – прошептал тот, лопоухий, Тонин. Его звали Котей. – А мне что сказали – мама моя умерла и зарыта в ямке. А скоро она из ямки придет?
– Спи, спи, – сказала я, проводя рукой по его щеке.
– А моя мама кудрявая… – вдруг послышался голос с соседней кровати; это говорила Соня – прозрачно-худая четырехлетняя девочка. Днем за обедом она кричала, держа в руке бублик: «А зачем тут дырка?» Ира Феликсовна ответила ей:
– А ты съешь – вот дырки и не будет.
Она послышалась, съела, а потом очень волновалась, пока ели другие. Сейчас она говорит тихо, мечтательно:
– А у моей мамы… – Вдруг она замолкает и смотрит на меня строго и пристально. – Позови маму! –
