II. Весенняя вылазка и планы похода
Тихо скрипнула дверь. Кто - то осторожно поднимался на второй этаж, стараясь остаться незамеченным. Но одна из галош так громко чмокала на каждом шагу и оставляла на лестнице такие заметные следы, что пришлось ее снять и нести в руке. Гриша — это был он — нерешительно постучался и, съежившись, скользнул в прихожую. По счастью, дверь отпирала сестра, и, прежде чем успела появиться мать, пострадавшие галоши уже были запрятаны в темный угол, но гимназическая шинель предстала ее глазам в том самом виде, в каком она неизменно прибывала с каждой весенней загородной прогулки мальчика. Большой шлепок мокрой глины в форме пятерни с растопыренными пальцами украшал ее левую полу. Он служил центром для бесчисленных мелких звездочек грязи — наглядных следов пяти - шести добрых прыжков через весенние ручьи. Зачерпнувша грязи галоша и забрызганная шинель вместе с традиционным и давно знакомым выговором матери (Гриша даже наперед знал, что она скажет) были единственными облачками, омрачавшими лазурные удачи сегодняшней прогулки.
Четвертого урока не было, а от пятого мальчик ускользнул, спрятав книги за пазуху. Шмыгнул мимо надзирателя, вихрем вылетел через гимназический двор, как у них всегда водилось, и, опоздав к обеду, провел четыре упоительно - радостных солнечных часа на первых проталинах на берегу Волги. Он видел, как летевшие на громадной высоте чайки с криками вынырнули из прозрачной ласковой сини неба и начали спускаться к реке, к большим полыньям у пригородной слободки. Заметил первого коршуна, кружившего над садами, белую трясогузку, каменку, гревшуюся на солнце. В овраге обнаружились только что распустившиеся цветочки мать - и - мачехи, маленькие, приземистые, но такие нежные, с тонким запахом, невнятно шептавшим, что близится, близится счастливая пора... Сейчас он бережно вытащил из кармана походный альбомчик и, наскоро пообедав, спешил занести в дневник наблюдения этой прогулки.
С минуты на минуту должен был появиться несчастный Севка, писавший сегодня классную работу по алгебре. Ее успех решал судьбу задуманного друзьями похода на глухариные тока. Уже неделю тому назад Гриша начал даже вести 'дипломатические' переговоры с целью получить разрешение отца уйти охотиться на несколько дней и добился успеха. Дома никто не был осведомлен о действительных опасностях этого предприятия. В свою очередь Севка от своего отца, старого охотника, и от некоторых знакомых получил ряд сведений, которые могли быть полезны друзьям в изучении весенней жизни леса. У Гриши все уже было готово к походу, у Севки оставалась лишь алгебра — с ней надо было 'разделаться', чтобы беззаботно провести весенние каникулы.
Легко себе представить то нетерпение, с каким Гриша ожидал появления друга. 'Ну, что?' — было первым его вопросом. 'Решил!' --приплясывая, отвечал Севка; торжествующее 'ура' двух голосов покрыло короткое, так много обещавшее слово. Заговорщики засели в маленькой комнатке, где заботливо вычищенное ружье висело над столиком. Растянутая шкура барсука, загрызенного собаками и найденного Гришей близ окраины города, была здесь самой большой драгоценностью из числа блиставших в простенке между окнами. Друзья несколько раз подсчитали количество сухарей, хлеба, масла и пшена, необходимых для жизни в лесу. Они хотели, чтобы вес продовольствия ни в коем случае не превысил десяти килограммов на каждого. Мешки предстояло нести на своих плечах, а найти попутчика с лошадью в весеннюю распутицу не было никакой надежды. Вместе с ружьями, зарядами, зимней одеждой, которую необходимо было взять, по словам отца Севки, котелками и другим скарбом нагрузка каждого должна была получиться довольно большой. Гриша, напитавшийся сегодня теплом и запахами проталин, был так уверен в весне, что горячо противился необходимости взять рукавицы и меховые шапки, но Севка настоял на выполнении совета отца. Друзьям не пришлось раскаяться в том, что они последовали указанию опытного охотника.
'Охотничий календарь' Сабанеева[5] послужил друзьям в этот вечер предметом долгого и внимательного изучения. Мальчики несколько раз прочли все главы, касающиеся весенних охот, а многие места из статьи о глухариных токах выписали и заучили наизусть.
Вот главнейшие сведения, почерпнутые ими из книги. 'Глухари начинают токовать в конце марта, когда в лесу еще много снега, а кончают в последних числах мая, когда лес оденется первой листвой. Весенняя охота основана на том, что токующий глухарь, дела последнюю трель своей песни, очень плохо слышит и видит. В этот момент даже выстрел, не повредивший птицу, не может ее спугнуть. В промежутках между песнями и в начале щелканья необходимо соблюдать тишину и неподвижность — глухарь чутко вслушивается и долго оглядывается, прежде чем 'распеться'. День птицы проводят поблизости от тока, перед закатом летят к токовищу и ночью сидят на тех деревьях, где утром начинают петь. В половине апреля ток начинается около половины третьего ночи. Некоторые глухари хорошо, но недолго поют и на вечерней заре. Садясь на дерево, глухарь коротко и сильно хлопает крыльями. В тихий вечер, наблюдая за перелетами глухарей, выслушивая шум их посадки, удается точно определить место тока и количество слетевшихся петухов. Из года в год тока происходят на одних и тех же местах, чаще всего по окраинам моховых болот с редкими сосенками или на самом болоте. Часть глухарок не ночует на току, а прилетает утром, по их полету тоже можно разыскать токовище'.
То, что скупо, без живых ярких красок, было описано в книге, дополняли рассказы Севкиного отца. Плохое здоровье, годы канцелярской службы давно лишили его возможности охотиться. Он ничего не мог сказать ребятам о ближайших к городу местах, где можно найти хорошие тока, но сразу оживлялся, вспоминая свои охоты в старину. 'Верст двадцать за Волгу уйдете, там в деревнях разузнаете, — говорил он. — Да тетерева и сами себя покажут. Бывало, на зорьке в Красном Яру на крыльцо только выйдешь, а кругом по опушкам все так и кипит, так и клокочет! Столько поет поляшей, что не пересчитаешь! Бормочут, чуфыскают — далеко их в тихую погоду слышно! Глухарей искать потруднее... Редкая стала эта птица; тока все по самым глухим местам. Да и поет петух тихо, слышно его шагов за двести, редко больше. Зато лучше охоты в наших местах, пожалуй, что и нет! Глухарь — петух красивый, огромный. По сучку пройдется, хвост веером развернет, шею вытянет, голову кверху запрокинет, пощелкает - пощелкает и заскиркает - заскрипит. На этом колене — как косу точит; тут к нему и подскакивать! А в лесу еще ночь — темнота, еле - еле зорька на востоке просвечивает. Под ногой ветка треснет или наст захрустит — так жаром тебя и обдаст: тихо надо подскакивать, без шума... Глухари не все сразу поют; бывает на ток пять - шесть штук слетится, а сидят молча; слышишь песню только одного. Таких 'молчунов' легко подшуметь, тогда все дело испортишь. Ночью в лесу глаза беречь надо: сгоряча в темноте на сухие еловые лапы напороться недолго, - без глаз тогда останешься. И места надо хорошо примечать - направление помнить: в теми до рассвета так бывало закрутишься, что не знаешь, где право, где лево, куда выходить. Кругом болота, ломь непролазная...
Заманчиво звучали рассказы охотника о диких криках филинов в ночном лесу, о шумных схватках глухарей на земле, когда слетят они после восхода солнца, закончив игры и песни на деревьях.
III. В заволжские леса! Переход до первого ночлега
Прошло пять дней со времени 'совещания' как громко называли мальчики свою вечернюю беседу. Волга вскрылась, полая вода прибывала на глазах, захватывая все большие и большие участки лугов. С высокой набережной оба друга готовы были часами смотреть на спокойную сверкающую гладь реки, на большие массы льда, медленно уходившие вниз по течению, на черные лодочки, бесстрашно сновавшие от одного берега к другому. Там, за рекой, беспредельные заволжские леса сливались с голубой трепещущей далью, туда — на вольный воздух неудержимо влечет ребят любовь к приключениям. Манило также странное чувство, каждую весну рождавшееся где - то в глубине души и сладко щемившее сердце. Вырваться из опостылевшего города, бросить все и идти! Кочевать неудержимо, как кочуют вот эти перелетные гуси, недосягаемой, еле видной вереницей уплывшие через реку к далеким озерам своей туманной родины. В
