Эти 'жерновки' облегчают желудку глухаря трудную работу растирания жесткой сосновой хвои. Оба охотника ясно себе представили красивую темную птицу на золотистом песке дороги, пересеченной голубыми тенями и зеркалами воды. Севка припомнил рассказы о том, как на безлюдных, таинственных речках сибирской тайги глухари иногда заглатывают маленькие золотые самородки.
Дорога повернула вправо, а слева показалась окраина небольшого мохового болота. Пухлые, нежно - зеленые, рыжеватые и красные подушки торфяного мха, разбухшие от вешней воды, были точно стрелами утыканы колосками пушицы. Сладко пахло багульником и болотом. 'Знаешь что? Давай поищем ягод!..'
Мягкие кочки болота, действительно, опутывала тонкая сеть ползучих веточек клюквы, усеянных мелкими красноватыми листочками. Повсюду виднелись алые, сизые и розовые ягоды, прятавшиеся от нескромных взоров в густом и пушистом ковре мхов. Одни показывали только румяные щеки, зарывшись глубоко в мохнатый воротник мягкого сфагнового мха, другие купались на дне лужиц, просвечивая через слой ржаво - желтой воды.
Гриша не ожидал у самой дороги найти такое изобилие ягод. Но едва друзья дошли до середины болота, как выяснилось, что не они первые сделали это открытие. Две серые птицы шумно взлетели от ягодника и, мелькнув, как тени, скрылись, лишь только поравнялись с ельником. 'Рябчики', — волнуясь от нетерпения, бросил Севка и, многозначительно подмигнув Грише, вытащил из кармана подобие самодельного портсигара. В нем были бережно уложены три белых свисточка. Он вынул средний, сделанный из гусиной кости, имевший отметку в виде красного шнурка. 'Это мой любимый... Помнишь, я был в Зименках? Мне там глухаря давали за этот пищик да два манка магазинной работы — все равно отказался... Сейчас увидишь, как начнет работать!' Все это было произнесено торопливым шопотом.
Сбросив мешки, но захватив ружья, хот последние и не могли им понадобиться, так как весной охота на рябчиков запрещена, друзья обошли небольшой полукруг. Севка хорошо заметил, где села маточка, и теперь старался осторожно пробраться между ней и самцом. Увидев, что первая часть плана удалась, он круто повернул туда, где, по его предположениям, должна была находиться птица. Рябушка оказалась несколько в стороне, но полетела по тому направлению, которое было желательно натуралистам. Они заняли место улетевшей. Укрывшись за маленькими елочками, Севка лег на землю, а Гриша сел, прислонившись к дереву. В руках первого был пищик, у второго бинокль и дорожный альбомчик. Молча и не шевелясь, они просидели минут пять - шесть. Обманутая их неподвижностью, хохлатая синица совсем было села Грише на шапку, но изменила намерение - прицепилась к коре дерева над самой головой мальчика и осыпала его мелкими кусочками лишаев.
Еле слышное постукивание маленького клюва было единственным звуком, нарушавшим окружающую тишину. Где - то очень далеко распевали дрозды...
Севка продул пищик, твердо прижал его к губам и призывная трель самки рябчика разнеслась по молчаливому ельнику. Точно эхо в то же мгновение прозвучал ответ самчика, а вблизи от друзей долго - долго свистела пищуха и знакомая нам хохлатая синичка. Нежный, тонкий посвист рябчика так похож на голоса корольков, синиц и пищух, что они постоянно на него откликаются. 'Тиииии - тиииююи - ти', — снова поманил Севка. Рябчик ответил теми же двумя коленами, но последнее короткое 'ти' было у него растянуто в маленькую трель. Это и есть одно из лучших отличий зова самца от голоса самки. Вскоре друзья услышали, как рябчик спорхнул на землю, и по шороху сухих листьев поняли, что птица бежит к ним. Шорох то замирал, то снова начинал приближаться. Совсем пригнувшись к земле, Севка возможно чище и нежнее просвистел в последний раз, и... рябчик вспрыгнул на пенек в трех шагах от затаивших дыхание ребят. Стройная птичка то распускала хохолок, то складывала его, смотрела по сторонам и прислушивалась. Друзья с замиранием сердца ждали, что рябчик сделает дальше. Он нежно чирикнул короткое вопросительное 'чить - чюррррю?'. Его подруга должна была быть близко, но почему - то скрывалась. Он спрыгнул с пенька и быстро пробежал среди кустиков черники. Теперь он был так близко, что Гриша, протянув руку, мог бы его погладить по спинке. Освещенный солнцем, на изумрудном фоне мхов рябчик был особенно красив. Гриша видел, как под красными дужками бровей мягко светились наивные карие глаза, видел черное горлышко, отороченное белым, каждую точку, каждую черточку на рисунке его оперения. Грише даже не верилось, что эта прелестная птица одна из тех, которых тысячами окровавленных, растрепанных комков каждую зиму можно найти на рынках. Севка пошевелился; 'пррррр - прррррр' - коротко прошумели крылья, и рябчик исчез.
V. Последний переход до кордона
Для Севки осталось загадкой, как и когда Гриша успел зарисовать рябчика, но факт был налицо: к вечеру в альбоме красовалась птичка с распушенным хохолком, слегка привставшая на лапках, вытянувшая шейку. Правда, глаз был несколько не на месте, а перья больше напоминали волосы, но поза была схвачена поразительно верно. Так, по крайней мере, казалось Севке.
Друзья отдохнули за время подманивани рябчика и бодро продолжали путь. Но уже через полчаса им пришлось остановиться. Стало совсем жарко, тяжесть мешков настойчиво давала себ знать. Тогда ребята прилегли на теплом песчаном бугре, записали свои утренние наблюдения, закусили и снова собрались в дорогу. В это время из - за леса вдруг раздались трубные клики журавлей. Звуки перекликающейся журавлиной стаи всегда полны невыразимой, глубокой прелести. Недаром так часто говорят о них в стихах и прозе. Гриша не мог их слышать без трепета и волнения, особенно сейчас, в глуши, вдали от людей. Он стоял с обнаженной головой, глаза его были закрыты, легкий ветерок играл его волосами, блаженная светла улыбка скользила по лицу, словно он слушал лучшую в мире музыку. 'Туррррууууу... туррррууууу...' - трубили вдали журавли, и шесть серых силуэтов длинноногих, длинношеих птиц тихо выплыли над зубчатым краем леса. Как медленно вздымались и опускались их сильные крылья! Казалось, эти птицы не просто летели, а выполняли истово и важно какой - то свой журавлиный обычай. Быть может, то был первый общий брачный полет перед плясками на болоте? Или первый осмотр заветных гнездовых мест перед тем, как разбиться на пары и осесть каждой в своем углу? Они неторопливо взмахивали крыльями над вершинами вековых елей, серебро и медь звонких труб извещали притихшие леса о раннем возвращении стаи.
Севка лежал на спине и тоже наслаждалс чудесным мгновением. Прямо перед ним далекая сухая верхушка березы купалась в ясной синеве неба. Белые наклонные столбы облаков плыли спокойно, величаво... Эх, хорошо бы и ему полететь над лесами - долинами, обгоняя быстрых птиц, подымаясь выше серебристых облаков. Думал ли он, что через десять лет сбудутся самые смелые мечты и стальные крылья под торжествующий гул мотора понесут его высоко над распластанной, как зеленая карта, землей? Сосны шевелили ветвями и источали смолистый аромат. Душистые испарения невидимо слоились над холмами; лесные жаворонки ткали нежное кружево своих прелестных, ни с чем не сравнимых песен. 'Не остаться ли нам здесь!' — мелькала у обоих тайная мысль. Но желание скорее увидеть глухариный ток взяло верх, и снова два следа потянулись по чистому, влажному песку дороги.
Просторное торфяное болото с кое - где разбросанными тощими сосенками, зарослями пахучего багульника и гонобобля[10] широко расползлось поперек дороги. Со слов встреченного утром охотника ребята знали, что лет тридцать тому назад по этой пустынной топи и зиму и
