– Извините, – сказала она Аксауту.
– Ничего, – сказал Аксаут.
Мимо Аксаута шли люди, люди, они нагибали головы, подставляли ветру черную кожу своих ушанок, свои плечи и спины. Циклон отгибал поднятые воротники, свистел среди ракетоподобных колонн управления. Пострашневший за ночь в доменной жаре гостиницы, Аксаут перетоптывался с ноги на ногу, ожидая Зайчука. Думал, что узнает его сразу одной, как говорится, интуицией. Вскоре подошел к нему невысокий молодой человек в меховом комбинезоне, какой выдают на аэродромах. Ушанка завязана под подбородком детским узелком. Очки как у Добролюбова. С кругленькими ободочками тонкими. А под мышкой папка с замогильным словом «Скоросшиватель» и большой сверток.
– Вы поэт из Москвы? – спросил малютка вчерашним басом.
– Я.
– Вот ваши валенки. Через полчаса поедем. Если будут малы, достанем другие.
В это время к Зайчуку сзади подошел еще какой-то молодой человек и с такой силой ударил его по спине, словно хотел его расколоть пополам. Зайчук медленно повернулся и сказал:
– Шуточки у вас, господин тайный советник, остались прежними.
Тайный советник засмеялся и сказал:
– Слушай, Боб! Я читал твой рапорт – вы там, видать, околпе-ли наверху.
– Кто околпел – мы сегодня у Анохина разберемся.
– Ну при чем здесь Анохин? Как что – к Анохину. Запугали! Ну и к Анохину! Давай!
Подошли еще два человека. «Привет, Боб! Как там наверху? Дует?» Зайчук пожимал руки, выдерживал дружеские шлепки, сам толкал приятелей. «Постепенно!» – отвечал он на их вопросы. «Как там наверху?» – «Постепенно». И было за всеми этими шлепками и толчками, за словечками и намеками что-то такое, что показалось Аксауту уже просто недостижимым в его собственной жизни. Он вдруг почувствовал, что стоит в толпе людей с другой планеты, у которой вся жизнь кружится вокруг сильных и реально существующих вещей. Эти все люди имели дело со снегом, с железом, с двигателями, с камнями, с дорогами. Их труд не был сомнителен ни в чем, потому что он был ясен и виден всем, кто пожелает его увидеть. Этому труду неважно было, что скажут про него. Он существовал реально, независимо от суждений о нем. И когда Аксаут в десятый раз услышал: «Здорово, Боб, ну как там наверху?» – он вдруг ясно осознал, что вот сегодня, через полчаса он поедет в то самое место, которое называется «наверху», он увидит нечто такое, что удивит и обрадует его. Он поднял глаза над шапками и воротниками и впервые в этом городе увидел свет. Свет был натянут желтоватым полотном в студеном треугольнике ущелья. Он начинался где-то невообразимо далеко. По полотну стегали пулеметные очереди поземки, и седобородые смерчи взлетали вверх, к вершинам обледенелых елей, к скалам, за которыми на десятки километров круто тянулись снежные поля, переходя постепенно в нависшее над городом плато.
– Вы не пижоньте, не пижоньте. Крепче держитесь. Тут мигом можно скапотировать в снег. У «Зубатого» поворота начнутся такие ухабы – только держись. Почему «Зубатый»? Потому что там, когда мы осенью завозили наверх по частям экскаватор, ковш обронили. Сильно дуло, погрузить не могли. Так и торчали зубья этого ковша из-под первого снега. Вот и вышел поворот – «Зубатый». Повыше есть еще один поворот. Называется «Чайная». Домик фанерный завезли на полдороги – чтобы в случае чего хоть отогреться. Да в прошлом месяце один растяпа-бульдозерист вешки не заметил, что мы на крышу поставили, и наехал. Проломил крышу и в домик сам провалился. А повыше перед плато еще один поворот – «Чухмановский». На этом повороте Ваня Чухманов, наш водитель, горе горевал двое суток со своей «Шкодой». Минут через десять подъедем к месту, которое называется у нас «Зажигалка». Вон, видите, первый бульдозер цистерну везет, видите? Это вода. Вот на этой «зажигалке» вся колонна остановится, и будем поджигать под цистерной два старых ската автомобильных – чтобы воду наверх привезти, а не лед.
Зайчук все объяснял обстоятельно, толково, но взглядом бегал по колонне тракторов, посматривал как и что. Восемь мастодонтов, упираясь тупыми рылами в туман, тащили восемь саней с досками, какими-то непонятными Аксауту железками, цистерны тащили, ящики, – наверное, с консервами. Один трактор был «людской» – тащил железные сани с народом. Аксаут и Зайчук сидели на стянутых ржавой проволокой досках, которые жалостно повизгивали на ухабах ледовой дороги. Казалось, что сама эта дорога шла прямо в ад, прямо на страшный суд, потому что за серой фигуркой передового бульдозера не виделось ничего, кроме белого цвета, не имеющего никакой аналогии, бесформенного, угнетающего. Языки слабой поземки бросались под гусеницы, выскочив, как и все остальное в этом жутком мире, ниоткуда. Худосочные ели, которые хоть как-то свидетельствовали о живущем, остались далеко внизу, так что санно-тракторный поезд двигался внутри какого-то огромного шара из туманной бездны. Потом все трактора остановились, и доски под Аксаутом резко подались вперед, как бы желая протаранить широкий зад трактора. Зайчук со своей папкой в руках спрыгнул с досок и заковылял по снегу. Уже суетились люди у цистерны с водой, плескали солярку на привернутые проволокой под дно цистерны скаты. Наконец они задымили, и черный от резины дым поволоком пошел по снегу. Заревели трактора, дернулись под Аксаутом доски. С неба посыпалась снеговая крупа. Сани медленно проползли мимо куска черного снега, почерневшего оттого, что попала на него горящая солярка. Чуть в стороне Аксаут увидел палку, воткнутую в снег. Это и было место, которое называлось «Зажигалка»:
После радостного порыва, который охватил его внизу, Аксаут почему-то погрустнел, стал раздражителен – там, внутри себя. «Где же вдохновение? – злился он на себя. – Вот я вижу труд людей, труд тяжелый, это я понимаю, потому что каждый метр на этой дороге может в любую минуту обрести название. И будут потом говорить – ну знаешь, после «Зажигалки» есть «Васильевский» поворот, где Васильев в позапрошлом году замерз… А там, «наверху», где они живут и работают, там, наверно, еще тяжелей… Так где же вдохновение? По идее, из меня должны просто литься стихи при виде такой картины. А я сижу, как сова, на этих досках, возится со мной хороший парень, этот Зайчук…»
…Аксаут курил без конца свой «Беломор», угощал напропалую им всех, кто хотел, – у него в чемодане было еще пачек двадцать, а на душе у него лежала черная туша самообвинений в бесплодности и бездарности.
Задуло сильней. Стали видны только два передних трактора, а остальные потерялись в низком пламени начинающейся пурги. Аксаут – как ни крепился – все же опустил уши пыжиковой шапки. Чтобы отделаться от своих тяжелых дум, стал расспрашивать Зайчука. К своему удивлению, он узнал много интересных вещей. Оказалось, что плато, куда они поднимались, называется Расвумчорр. Это саамское слово переводится на русский как «плоская вершина, покрытая травой». Выяснилось, что вся она, эта «плоская вершина», состоит из сплошного апатита. Но как его достать оттуда? Ленинградцы придумали: в горе сверху донизу пробьют пять больших штолен – по шестьсот метров. Разработку апатита будут вести открытым способом: прямо черпать экскаватором – и все тут, а самосвалы будут скидывать апатит в эти самые колодцы. Внизу он будет
