— Ты кто?
Я назвал свое имя.
— Иностранец?
— Да.
— Беженец?
— Да.
— Откуда?
— О, — сказал я, — издалека. Оттуда.
— Верующий?
Я не ответил. Он повторил:
— Верующий?
Я снова промолчал. Он сказал:
— Ага, понимаю.
И продолжал свои расспросы, словно не замечая моего смущения:
— Студент?
— Да.
— Что изучаешь?
— Хотел бы изучать философию.
— Почему?
— Потому.
Он не отставал:
— Почему?
— Я ищу.
— Чего?
Я хотел поправить: не «чего», а «кого». Однако я этого не сказал и просто ответил:
— Еще не знаю.
Его это не удовлетворило:
— Чего ты ищешь?
Я сказал:
— Ответа.
Он словно хлестал меня словами:
— Ответа на что?
Можно было бы сказать ему: не «на что», а «кому», — но я предпочел выразиться проще:
— На мои вопросы.
Он саркастически хихикнул:
— Значит, у тебя есть вопросы?
— Да, у меня есть вопросы.
Он протянул руку:
— Дай сюда, я тебе их верну.
Я ошеломленно посмотрел на него, ничего не понимая.
— Да, — сказал он, — я верну их тебе разрешенными.
— Как? — вскричал я. — Вы обладаете ответами на вопросы? И признаете это при всех?
— Вот именно, — сказал он. — Если хочешь доказательства, то я тебе его тут же предоставлю.
Я промолчал минуту, потом сказал:
— Нет, в таком случае я предпочитаю верить вам на слово.
— Мне это не нравится, — рассердился он.
— Ничего не поделаешь, — сказал я, краснея. — Если вы можете ответить на мои вопросы, то у меня их нет.
Старик — сколько ему было? семьдесят? больше? — долго смотрел на меня; прихожане тоже. Мне стало страшно: я почувствовал, что мне что-то угрожает. Куда спрятаться?
Старик склонил свою тяжелую голову.
— Задай мне все-таки вопрос, — сказал он примирительно.
— Я уже сказал вам: у меня их нет.
— Есть, есть. Всего один вопрос. Неважно, какой. Не пожалеешь, вот увидишь. Чего тебе бояться?
Чего мне бояться? Да всего. Послушаешься один раз — послушаешься и второй. Этому не будет конца — и больше для меня не будет свободы.
— Ну? — дружелюбно сказал старик. — Только один вопрос…
Я молчал. Лоб его нахмурился, черный огонь вспыхнул в глазах.
— Да это просто глупость, парень. Я предлагаю тебе кратчайший путь, а ты его отвергаешь. А ты уверен, что имеешь на это право? Уверен, что твой приезд во Францию свершился не ради встречи со мной?
Сердце мое сильно билось, я сжимал губы. Я слышал внутренний голос, предостерегавший меня, я понимал, что нахожусь на распутье. Берегись, смотри в оба, молчи, не становись на путь, который окажется не твоим.
— Ну? Предпочитаешь упрямиться? Ты что, язык потерял? Или память? Воображаешь, что ты смеешь меня не слушаться?
Старик терял терпение. Мой страх возрастал, он уже душил меня. Когда я был ребенком, то в каждом незнакомце видел посланца, и только от меня зависело, получу ли я от него обетование или проклятье. Учителя научили меня не доверять видимости, они же учили, что лучше самому стерпеть тысячу унижений, чем унизить другого. По Талмуду, унизить человека публично — значит пролить его кровь. Отказать старику значило оскорбить его.
— Ну, решился? — спросил он, глядя на меня недобрым взглядом. — Откроешь, наконец, рот?
Неловко, наобум, просто чтобы покончить с этим я, наконец, спросил его, как толкуется какое-то место Библии. Вопрос был, по его мнению, слишком легкий. Он потребовал, чтобы я задал другой. Опять слишком легкий. Следующий. Он покраснел от гнева.
— Ты смеешься надо мной? Давай, стремись, иди до конца, до темноты, и тащи мне то, что от тебя ускользает, что тебя смущает.
На десятой или двенадцатой попытке он, наконец, заявил, что это более или менее подходит. Он закрыл глаза и пустился толковать темное место с таким блеском и точностью, что я был ослеплен. Я уже принадлежал ему, вместе со своей волей и разумом. Он говорил, а я только и мог восхищаться обширностью его знаний и богатством мысли. Его слова уничтожали расстояние, снимали препятствия; не было уже ни начала, ни конца — только хриплый, неприятный голос человека, объясняющего Творцу тайны и поражения Его созданий.
— Как красиво, — сказал я, когда он кончил.
Я был растроган, мне хотелось пожать ему руку.
И сказать ему: Вы меня встревожили, я пойду за вами! Но лицо его вдруг так изменилось, что я не посмел пошевелиться. Одутловатое лицо полиловело от негодования. Он подошел, схватил меня за плечи и стал трясти, крича с величайшим презрением:
— И это все, что ты нашелся сказать? «Красиво»! Дурак, плевать я хотел на красоту. Красота — это фасад, декорация. Слова умирают во тьме, ничего к ней не прибавляя. Когда ты поймешь, что красивый ответ — это ничто? Ничто, обман зрения. Человек определяется тем, что его тревожит, а не тем, что успокаивает. Когда же ты поймешь, что жил, заблуждаясь, и искал, заблуждаясь, потому что Бог — это движение, а не объяснение?
Он оттолкнул меня и стремительно ушел, оставляя за собой свой тяжкий и таинственный гнев.
Кто-то расхохотался и начал меня утешать:
— Не расстраивайся, молодой человек! Он всегда так ведет себя и с теми, кто им восхищается, и с теми, кто его боится. Не надо сердиться. К тому же рассердиться — это значит попасть к нему в ловушку. Не принимай его ругательства близко к сердцу. Он любит причинять боль, это его любимое занятие. Это его
