вечером — он слишком устал. В субботу утром? Но утро отведено для молитв. После службы он возвращается домой; наслаждается трапезой, распевает любимые песни, а затем мирно отдыхает. Наконец-то у него появляется возможность заглянуть в мою книгу. Он берет ее, открывает. Увы, мой читатель объелся и отяжелел. Он начинает клевать носом, засыпает и роняет мое сочинение на пол. Так стоит ли выпускать книгу?»
Даже на смертном одре он мучился страхом, что его работы переживут его Беспокойно обращался к старому другу Ицхаку Меиру из Гера: «Все ли ты осмотрел? Все ли углы обшарил? Ты уверен, что все сожжено? Что все уже пепел?»
Учение его сохранилось в устных рассказах. Как и легенды о нем. Легенды, полные трепета и боязни. В них нет радости, столь характерной для хасидизма. Слушая их, чувствуешь себя подавленным, опаленным мрачным пламенем, полыхающим под покровом бесконечной ночи.
В отличие от других хасидских историй, истории, рассказанные в Коцке, редко вызывают улыбку. Они тревожат и слушателя и рассказчика. Обоих мучит ощущение неудовлетворенности и едва ли не угрызения совести за то, что они живы, за то, что завлечены в лживый мир, обреченный на распад и гниение. «Написано, — говорил Менахем-Мендл, — оглядел Бог свое творение и нашел, что оно весьма хорошо. Я этого не нахожу. Я разборчивее и требовательнее Его. С существующим миром мне делать нечего — разве что плюнуть на него». Ученику, пожаловавшемуся на несовершенство и несообразности мироздания, он ответил: «Ты мог бы сделать лучше? Если да, чего же ты ждешь? Принимайся за работу!» Но сам он считал, что «овчинка не стоит выделки». «Мир, — сказал Менахем-Мендл, — не заслуживает даже стона». Ему не верилось — неужели человек может не сознавать отчужденности от времени, среды, судьбы наконец. Он говорил: «Я чужой здесь, это не мое место».
Истории и изречения рабби из Коцка узнаются мгновенно: на них печать автора. Высказывания других учителей часто неразличимы. Его творчество абсолютно индивидуально.
Оно берет начало в духовном мире Менахема-Мендла, мире, в котором человек, обуреваемый навязчивыми идеями и раздираемый противоречиями, из последних сил бьется с тем, что отталкивает и в то же время притягивает его, с тем, что возвышает и вместе с тем низвергает личность: со смертью, верой и вечностью. Этот мир, в котором отчаявшийся человек находит в себе силы изыскивать малейшую возможность победы, какой бы призрачной, какой бы робкой ни выглядела надежда на фоне всепоглощающего мрака.
Мендл из Коцка хотел, чтобы человек тянулся к истине — пусть даже он никогда не достигнет своей цели, пусть мстительная правда ослепит или умертвит любого, кто откроет ее. Вера — это не все. Есть вера слабых, сломленных людей, обманывающих самих себя. Для Мендла из Коцка «Не укради» означает: «Не укради у самого себя. Не вводи себя в заблуждение».
Заметив юного ученика, погруженного в размышления, он спрашивает: «Ты помнишь совет Талмуда: „При встрече с дурным человеком нужно лишь привести его в
Итак, вера не является панацеей. Даже истина уязвима и поддается искажениям. Где же выход? В решительном отказе от компромиссов. Может быть, найти истину — задача непосильная, однако человек способен отвергнуть ложь и лицемерие, искоренить в себе вора и обманщика. Самым страшным грехом Мендл из Коцка считал самодовольство, порожденное самообманом. Человек унижает себя не неудачами, а теми оправданиями, к которым прибегает. Лучше погибнуть, чем исказить истину — вот идея Коцка. Это суровый и бесстрашный вызов, вызов человека, рассматривающего себя в упор. Человека, не верящего в то, что, совершая благодеяние, он преподносит Богу щедрый подарок. Человека, соблюдающего Закон ради самого себя, а не для кого-нибудь другого, пусть даже Бога.
Повсюду старались во всеуслышание служить Богу и предавали Его тайком. В Коцке все было иначе. Говорили, что легче уличить любого хасида в чудовищном грехе, нежели обнаружить в коцком хасиде неукоснительное подчинение Торе.
Ученик жалуется Мендлу: «Я пришел из Рижина. Там — все ясно и просто. Я молился и знал, что молюсь. Я учился и знал — я учусь. Здесь, в Коцке, все перепуталось, все смешалось. Я измучился, рабби, я страдаю. Я не знаю, как мне быть. Ради Бога, помоги мне, чтобы я смог молиться и учиться, как раньше. Ради всего святого, помоги мне избавиться от мук».
Рабби пристально смотрит на залитое слезами лицо ученика: «А кто сказал тебе, что Богу нужна твоя молитва и твоя учеба? Что, если Ему нужнее твои слезы и твои страдания?»
На этом уровне человеку предстоит выбор между двумя крайностями: либо стремиться к звездам, либо к гибели; безжалостная правда или губительные иллюзии; последнее воздаяние или неминуемое проклятие. Либо одно, либо другое — третьего не дано. По слову рабби из Коцка: «Середина дороги — для лошадей». Путь человека к Богу — не царская дорога, а безлюдная тропа, проходящая по высотам, либо же по низинам. «Одной ногой я стою на седьмом небе, другая — проваливается в бездну». Компромисс — для слабых, уступка — для трусов. «Об одном прошу вас, — обратился он к ученикам, — прежде чем стать затворником, — будьте сильными, даже если для этого вам придется противиться судьбе. И если в поисках истины вам придется противостоять Богу, что ж, да будет так!»
Однажды, в канун
Трудно? Не имеет значения! Кто говорит, что быть человеком — значит быть благодушным и невозмутимо спокойным? Кто говорит, что быть евреем — значит примириться с собой и покориться судьбе? «Пусть сердце разорвется на куски, — бушевал он, — пусть ноша будет непосильной, пусть обрушатся небеса и земля уйдет из-под ног, — человек не должен уклоняться от своего пути». Чем больше препятствий, тем достойнее усилие. Неважно, что на этом пути, следуя от открытия к открытию, человек сталкивается с неведомым Богом, Богом, который не уступает. Человек обязан бороться, не считаясь ни с чем. Неудивительно, что Мендл из Коцка превозносил фараона; ведь тот бросил вызов самому Богу! «Что за человек, — восхищался рабби, — он не дрогнул, когда на него обрушились несчастья, а упрямо шел своей дорогой». Главное — принять вызов, выйти на битву, избрав противника более сильного, более могущественного, чем ты сам.
Яаков сделал это. Всю ночь он боролся с ангелом. Одержав победу, он на рассвете расстался с ангелом. Это было ошибкой: ему следовало бы догадаться, что ангел не раз еще вернется, в разных обличьях, возможно даже, в образе самого Яакова, ставшего Исраэлем — Исраэлем, который отважился бросить вызов Богу и связать с Ним свою тайну и свое имя.
Всю жизнь Мендл из Коцка вел борьбу с ангелом и мраком. Он сражался в одиночку. Один против человека, один против неба, против мертвых предков и их традиций, обременяющих память каждого из нас.
Вот почему в его историях внимание сосредоточено не на ответе, а на вопросе, на жажде, а не на средстве ее утоления, на поиске, а не на цели. Важно действие; несущественно, если оно обречено на неудачу. Для рабби из Коцка человек — это последний одинокий ратник, которому уже не на кого надеяться: «Мессия придет, но для избавления уже никого не останется».
Разумеется, примечательная ярость Коцка, рожденная в Пшисхе, не укладывается в традиционный хасидизм, очерченный Баал-Шемом и его соратниками. В Коцке песнь Баал-Шема превратилась в вопль страдания и знак предостережения.
Мендл из Коцка не похож на других рабби и чужд им так же, как Еврей и рабби Бунем. Цель, поставленная им перед собой, и облюбованные им средства наделяют его притягательной силой, а школу его превращают в источник волнений.
Он восстает против рутины и стереотипов, обрушивается на все табу движения. По его мнению, хасиды слишком много и высокопарно болтают о любви и совершенстве. Самые чистые, самые возвышенные понятия при частом и назойливом их повторении теряют свой смысл и силу. Он, Мендл из Коцка, решает спасти хасидизм, поставив ему новые цели.
Честолюбивый и высокомерный, рабби переоценивает свои возможности, он считает себя достойным
