стучал в окошко мелкий дождик, кряхтели за дверью во сне ее старенькие прислужницы, где-то на заборолах перекликалась стража, можно было различить, как снует по дому, цокая когтистыми лапками, домовой. А там и полупрозрачная Дрема[24] проплыла легкой тенью, дунула на свечу, загасив, наслала сон…
Проспала молодая боярыня долго, крики горластых петухов и оживление в тереме ее не разбудили. Лишь когда в дверь решительно застучали, она наконец очнулась, отозвалась еще хриплым со сна голосом. Дверь отворилась широко и резко, на пороге возникла Липиха.
— Все спишь, сударушка? А того не ведаешь, что радость великая у нас: хозяин прибыл на ясной зорьке. Тебя беспокоить не велел, но ведь пора и честь знать: светлый день на дворе. А Свенельд сейчас в баньке парится, и ты, как заботливая жена, должна прислужить ему, обмыть с дороги.
Малфутка так и подскочила. Спешно скручивала узлом рассыпающиеся непокорные волосы, скалывала их гребешком, шаль накидывала, уже выбегая за порог. Но все-таки остановилась на лестнице, зашептала что-то быстро, поклонилась кому-то и только потом вышла наружу.
— Чего это она? — удивилась Липиха. — Кому кланялась-то?
— Не иначе как домового заприметила, — подсказала старушка-горбунья. — Сама знаешь, что домовой всем хозяйским духам голова, вот боярыня наша и просила его наказать баннику не шалить в пару-то.
Но Липиха только фыркнула насмешливо.
— Вечно ты свои прибаутки рассказываешь, бабка Годоня. Поговори мне еще, вещуниха.
Малфутка уже к баньке подбегала. Как в хозяйстве полагалось, баня располагалась не среди самих теремных построек, а в стороне, в низине подле быстро бегущего студеного ручья, у широкой заводи. Пар от нее валил, пахло буковым сладким духом, березовыми настоями. Свенельда она увидела в предбаннике, сидел он, откинувшись к стене на покрытой сукном лавке, раздетый, сильный, только на бедра сукно светлое наброшено. И был он такой… такой влажный, сильный, мускулы так и бугрились на его сильных руках, широкие плечи влажно блестели, выпуклые пластины груди сейчас казались расслабленными, а живот с легкой порослью волос весь в квадратиках тугих мышц. Малфутка не могла глаз от него отвести. Судорожно вздохнула.
Свенельд с ласковой улыбкой повернулся к жене. Его светлые, почти соломенные волосы, потемневшие от влаги и пота, спадали мокрыми прядями на весело блестевшие зеленые глаза. Взгляд был лукавым, понимающим. Он сразу увидел, как затуманились ее глаза, как бурно вздымается высокая грудь.
— Ну иди же ко мне, — протянул он длинную руку, поманил.
Она так и кинулась. Целовала его жадно и лихорадочно, в глаза, в губы, в шею, сильные плечи обцеловывала, бедра гладила, опять в глаза смотрела затуманенным горящим взором.
— Свен мой, ладо мое, муж мой желанный…
Свенельд сам стал задыхаться, лохматил ее рассыпающиеся пышные кудри, целовал в мягкие яркие уста. А потом одним сильным движением опрокинул на лавку, целовал в горло, водил сильной ладонью по холмам груди, рвавшимся из шнуровки рубахи, покусывал ее напрягшиеся соски. Он вошел в нее легко, она словно втянула его в себя своей жаркой истомой, готовностью, жадностью. Свенельд даже застонал от такого ее желания. Она была такая… подобного он ни с кем никогда не испытывал. Свенельд медленно двинулся в ней, легко и скользко погружаясь в ее лоно, покачиваясь, как на горячей волне. А она так тянулась к нему, заурчала голодной кошкой, выгнулась.
— Я твоя…
— Я с тобой все забываю.
Малфутка едва не плакала. Ощущала, как по телу расходятся круги невероятного наслаждения.
— Любый мой…
— Древляночка…
— Ближе, еще ближе, — молила она, обнимая его, прижимаясь. — Сильнее. Возьми меня всю… без остатка.
Их страсть всегда была бурной и жаркой. Они будто сразу становились единым целым, полным жара и влаги, стука сердец и неги, горячечного бреда, когда и слова — не слова, и чувства сродни бреду, а наслаждение… Оба вскрикнули, не сдерживаясь, ибо подобное трудно было сдержать в себе.
— И что ты со мной делаешь, Малфутка, а, чародейка моя? — произнес через время Свенельд, поднимая над ней тяжелую, будто хмельную голову.
Его лицо было влажным от пота, и она ласково провела кончиком пальцев по его темным бровям, по переносице, по тонкому ястребиному носу. Он хотел еще что-то сказать, но ее пальчик как раз застыл на его губах, она не дала и слова молвить, так поцеловала. Она была ненасытной, и ее жадность к нему вновь зажигала в нем вожделение, и он, еще бессильный, вновь отвечал ей, а потом волнообразно двинулся, как будто в ее воле было вернуть ему силу и новый ярый запал.
Разговаривать смогли, только когда страсть их отпустила.
— Хорошо, что банька в стороне стоит, — произнес Свенельд, откидываясь на спину. — А то бы потом дворовые могли похваляться, что ведают, как стонет и вопит их боярин. Хотя… И так, наверное, знают, как ты мила мне.
Его жена ничего на это не сказала. Но подумалось: знали бы, то скорее ей бы служили, а не надменной Липихе. Да и что может думать дворня, когда боярин все в Киеве пропадает, а сюда только изредка заглядывает. Но уж в эти наезды он только ее, только Малфуткин. И в ее воле как сладостно утомить его, так и вернуть к жизни.
Малфутка легко поднялась, стала накладывать поленья в печку, которая совсем прогорела за время их любовного безумства. А когда та загудела, вновь раскаляясь, под руки повела мужа, уложила на полок, обхаживала березовым веничком, смоченным в рассоле. Свенельд только покрякивал от удовольствия. Потом и он ее обходил, в пару и брызгах, пару поддал, так что все поплыло вокруг. А потом они оба выскочили и кинулись в студеную заводь, Малфутка весело визжала, Свенельд хохотал.
Когда они, довольные и расслабленные, пили в предбаннике квас, Малфутка все же решилась заговорить.
— Я тут… Мне сообщить тебе важное надобно.
Он чуть повернул к ней лицо, смотрел спокойными зелеными, как лесное болото, глазами. Его древлянская жена, какую он привез и сделал своей боярыней… полюбовницей сладкой, о которой сам Игорь князь мечтал. И Свенельд поймал руку ее, повернул к себе ладошкой, на которой белел старый шрам от пореза. Ох и многое же узнал о своей избраннице Свенельд за это время.
Малфутка смотрела на него будто с неким смущением, потупилась стыдливо. С чего бы это? Чтобы его раскованная и горячая древлянка да смущалась? Вон как спокойно разгуливает при нем нагишом, только ее черные кудрявые волосы покрывают ее худощавое жилистое тело, пристают к высокой груди волнистыми змейками. Да, гладкой и пышнотелой ее не назовешь, но ведь таковой и должна быть лесная охотница, найденная им в древлянских лесах. Охотница… Или еще кто… Ибо Свенельд знал, что лесные древляне считали его жену ведьмой, да и сам он видел ее иной, когда ее приковали к столбу, сжечь хотели…[25] Но сама она забыла свое прошлое. И это хорошо. Свенельд взял ее в жены, и незачем ей ведать, какова ее подспудная сущность. А уж свою власть над ней Свенельд хорошо знал. В его силах было покорить тот колдовской морок, то злое наваждение, какое пыталось побороть ласковую и простодушную сущность древлянки Малфутки. И еще Она была нужна Свенельду. Нужна и без полагающегося приданого, ибо для Свенельда куда важнее то, что Малфутка умела искать в чащах источники с чародейской водой, живой и мертвой. А это такое богатство, что… что и сказать страшно. Это поважнее любого приданого будет. А что люди говорят, мол, привез из чащ дикарку без роду-племени, то Свенельд еще утрет им всем нос. И когда уляжется все, как возвратится князь Игорь в Киев да уверует, что Малфутка не та чародейка, какую он некогда полюбил… Эх, уладилось бы все скорее. Что уладится, Свенельд не сомневался, верил в свою удачу. Как и верил, что вновь поедет в полюдье в древлянские чащи, а его жена-древлянка поможет ему распознать, где бьют из земли источники живой и мертвой воды, цена которым просто несказанная. А Игорь… И Свенельд подумал, как хорошо, что Малфутка забыла свое прошлое, забыла, что некогда ее прекратили в ведьму Малфриду и князь Игорь едва ли не ел с ее рук.
— Ну, что смущаешься, суложь моя милая? Говори, что хотела.
