нахлынуло за пять минут до прихода гостей, когда я расставил приборы на столе. Одиночество подкралось после ухода гостей, когда я докуривал сигарету во дворе. Надо было возвращаться в квартиру, в которой уже ликвидированы следы посещения друзей. Друзья приходят столь редко, что каждый их визит можно назвать Посещением. Квартира уже проветрилась после их шумного посещения. Надо вернуться в неё и завалиться спать.
Тут я услышал мужские голоса. Приглядевшись, различил в разбавленном светом окон мраке их обладателей. Знаете, этакие баловни судьбы и родителей. Аккуратные стрижки, узкие брюки и галстуки, печатки. В кармане — ключи от последних марок «Жигулей». Мусор достатка. Наверняка выпившие.
Послышался смех, своим довольством напоминавший хрюканье. Наступила тишина. Тишину вспорол женский голос: «Дерьмо!» Вдруг группа молодых людей распалась. Трое стояли — трое свалились подобно кеглям. Осталась только женщина. Кэтрин! Перешагнула через одного — того, чьё падение я успел увидеть, словно смотрел быстро прокручиваемую плёнку, — и поспешила к подъезду. Она не видела меня. У подъезда остановилась, вскинула голову и невольно отпрянула.
— Ах, милый, чуть не столкнулись!
— К счастью. Иначе меня постигла бы их участь.
— Пустяки. Не обращай внимания. Пойдём к тебе?
— Пойдём.
Открывая дверь, спросил:
— Почему ты сегодня не появилась как обычно — вдруг?
— Сегодня нельзя.
— Почему?
— Трудно объяснить.
— Опять женские радости и печали?
— Опять.
— Ол райт, оставим это. Копайтесь сами в своих трудностях.
Знаете, Н. Н., как обычно бывает? Она не звонит по телефону или в дверной звонок. Просто вдруг появляется. Входит в комнату, будто выходила на кухню напиться воды и теперь вернулась. За несколько секунд до её появления учащается сердцебиение, как от телефонного звонка, разорвавшего тишину ожидания, дыхание перехватывается жгутом волнения. Потом входит Кэтрин. «Привет!» — говорит она, останавливаясь на пороге и теребя ковёр детскими (хотя сама далеко уже не ребёнок) пальчиками. «Привет, — говорю я, расслабляясь. Проходи».
Послушайте, Н. Н., способна ли молодая особа раскидать в стороны трёх верзил так, чтобы те после падения не спешили принять вертикальное положение? Вы считаете, не способна? Вот и я так думаю. Весёлое у меня было настроение…
Ночью я стараюсь не смотреть в любимые глаза. Днём в этих коричневых зрачках отражается мир (чей?). Днём карие глаза Кэтрин сводят меня с ума. Ночью я боюсь их. Ночью я только целую их. Впрочем… я привык. К страху привыкаешь, не правда ли?
Однажды, под закрытие сезона, мы отправились цехом к морю. Я поехал единственный раз за весь сезон и чуть было не утонул. После ста граммов водки и сигареты (побочные продукты прогресса) полез в воду. Заплыл до буйка — отлично. Повернул назад и захлебнулся. Тону, захлёбываюсь, на помощь не зову, говорят, даже поплыл прочь от берега. Ничего уже не соображал. Находившиеся рядом люди считали, что я наслаждаюсь жизнью, солнечным днём. Только когда я сорвал с лица солнцезащитные очки, поняли, что требуется помощь. Какой–то парень схватил меня за руку и подтолкнул к берегу. Я нащупал ногами дно и пошёл к берегу самостоятельно. Так я и не узнал, кто пришёл мне на помощь. Один из свидетелей этой сцены обещал передать парню просьбу «обмыть» моё спасение. За бутылкой коньяка никто не явился. Но бутылка стоит нетронутой. Это особая бутылка. Её можно откупорить в честь Кэтрин — прекрасной незнакомки. Незнакомец вытащил меня из глубин моря, незнакомка — из глубин океана лозунгов и директив. Нет, не побегу. Ухожу без сожаления. Ухожу с холодком в душе. Впереди неизведанное. Так вперёд же!
А знаете, Н. Н., что я сделаю с бутылкой марочного коньяка «Таврия»? Возьму с собой! Последняя реликвия. Ларец с костями «старых добрых времён». Пусть в бутылке преломляются лучи чужого солнца. Какое оно? Большое и голубое? Оранжевое? Или в мире Кэтрин два светила? Или её нежная кожа предназначена противостоять роковому притяжению чёрной дыры, с которым не может справиться даже свет с его сумасшедшей скоростью? Быть может, Кэтрин хочет укрыться от ставшего опасным светила, которое вот–вот займёт объём, очерченный орбитой её родной планеты? Вопросы, вопросы… Кэтрин не рассказывает ничего о своей родине. Её интересует только любовь. Луна между верхушек деревьев, шелест листьев… Напряжением мысли расплескать шампанское из фужера для неё дело обычное. Насвистывать какой–то мотивчик, так что кнопки на моей куртке нежно звенят чеканными шляпками, — обычная забава. Нарисовать вверх ногами мой портрет за пять минут, да так красиво, как на Арбате не сдюжат — просто способ развеять тоску. А вот грамматика интимной близости для неё всё равно, что китайская грамота. Странная она, честное слово. Совсем иная шкала ценностей. Ценностей! Слово–то какое! Земное. Есть ли у них понятие ценностей? Трудно сказать. Знаю, что она не из мира землян. Она совсем другая. Разница в наших с ней взглядах на жизнь напоминает мне разницу во взглядах первых европейцев, ступивших на землю Америки, и коренных американцев. Показательным примером можно считать её попытку сделать мне приятное…
Представляете, Н. Н., является однажды Кэтрин со свёртком в газете. Разворачивает её, а там гора не совсем новых десятирублёвок! Очень просто: взяла в моём кармане червонец и пустила через копировальную машину. У меня нет денежных долгов, но нет и денег. В размерах достаточных, чтобы не считать каждый рубль. А тут порядочная сумма в мятых банкнотах. Упаковка натуральная — в свой прошлый визит Кэтрин прихватила с журнального столика старую газету. И вот лежит теперь эта газета на полу, засыпана деньгами, и только краешек какой–то статьи выглядывает наружу. Со вздохом наклоняюсь, тяну газету за угол. Деньги рассыпаются, и я читаю название статьи: «Много ли человеку надо?» Вдруг меня прорывает смехом. Смеюсь от души. Кэтрин стоит передо мной, засунув любимые пальчики в узкие карманы вельветовых джинсов, и удивлённо смотрит на меня. Я начинаю захлёбываться от смеха.
— Ты, дурак, наверно? — спрашивает Кэтрин.
Я перестаю смеяться. Пожалуй, тут не до смеха. Лицо моё застывает в печали и тоже. Кэтрин, милая, неужели и ты пешка?
— Нет, я точно дурак! Иди сюда, пожалуйста.
Я прохожу по деньгам и мягко тяну её за руку к диван–кровати. Она обижена. И не сопротивляется. Стараюсь поймать её губы. Говорю тихо–тихо, только для нас двоих:
— Слушай меня внимательно, Кэтрин. Вон там, за окном, чужой тебе мир. Я знаю. Это мой мир, но он чужой и для меня, поэтому пусть остаётся за окном. Он нам не нужен. Такой серый и слякотный… Пообещаем друг другу не предавать то, что есть только у нас. Никогда не предавать, ладно? Или тебе всё равно?
— Мне не всё равно, — говорит Кэтрин, уткнувшись лицом в моё плечо.
Я глажу её чёрные вьющиеся волосы. Пальцы застревают в них. Её волосы имеют невероятный, дурманящий запах, не поддающийся описанию.
— Ты это сама придумала?
— Сама. — После долгого молчания вопрос губами в плечо. — Тебе не нужны деньги?
— Глупенькая. Разве они понадобятся мне в ближайшем будущем?
— Не надо, не ходи
— Я хочу. Ведь
— Что это такое?
— Значит, нет… Понимаешь, мне порой снится сон, в котором я послал Цензору перчатку. Тот срезал перчатке пальцы и прислал её обратно. Вызов принят, понял я. Теперь мне нельзя расставаться со своим пером. Я сажусь за стол и пишу, пишу… Но нот за дверью слышатся медленные уверенные шаги и шорох — как будто что–то волочат по полу. Дверь открывается, и я вижу на пороге Цензора с ножницами и сетью в руках. Он криво усмехается и говорит: «У тебя, кажется, прорезались крылышки, дружище. Я придам им нужную форму!» Я вскакиваю со стула, а Цензор набрасывает на меня сеть. Неторопливо подходит и срезает одно крыло. Я пытаюсь найти в сети прореху, сделанную предыдущими жертвами Цензора, а мой
