Франкон уже настроил себя на то, что ему придется разочаровать Роберта, ибо тот своим пренебрежением к Эмме явно умалил и те крохи родственной привязанности, какие она могла испытывать к нему. Навряд ли сейчас она примет хоть какое-то предложение оскорбившего ее родственника. Поэтому епископ лишь поинтересовался, отчего это Роберт, если у него есть дело к Франкону, не пожелал с ним встретиться в стенах аббатства, а пригласил в свое отдаленное имение.
– Светлейший герцог имел милость пригласить вас на помолвку его дочери Эммы Парижской с Раулем Бургундским, которая сегодня произошла в Барни-Ривьер, – ответил Ги. И не глядя на Франкона, добавил: – К тому же у него есть к вам дело, при котором не совсем желательна огласка.
Послушный мул под Франконом мерной иноходью следовал за жеребцом Ги. Епископ размышлял о предстоящей встрече. Он не очень отчетливо представлял, как можно избежать огласки во время такого события, как обручение дочери герцога и бургундского принца. И тем не менее, когда за рекой в сумерках показались строения, его поразила мирная тишина вокруг.
Усадьба являла собой довольно обширный дом, постройки которого образовывали закрытый двор: сам дом в два этажа с покатой крышей, служебные постройки, пекарня, над которой вился дымок. Вокруг строений шел частокол, окруженный рвом, мост был опущен, ворота приоткрыты, но было так тихо, что Франкону на миг пришла мысль о ловушке. Но у ворот горел факел, освещая женский силуэт под белым покрывалом. К тому же Франкону было уже поздно волноваться и оставалось лишь надеяться, что герцогу франков незачем поступать вероломно с человеком, столько лет служившим ему осведомителем у норманнов.
Последние сомнения епископа развеялись, когда он узнал во встретившей их женщине герцогиню Беатриссу. Она благочестиво поцеловала перстень епископа, пригласила его в дом, подтвердила известие о помолвке.
– Мы решили не устраивать пышного обручения, так как времена сейчас смутные и герцог, супруг мой, не желает привлекать внимание к союзу с Бургундией.
Она улыбнулась милой, доброй улыбкой. В сумерках она казалась моложе своих лет – все еще по- девичьи стройная, большеглазая, с тонким правильным носом, с темными завитками волос, выбивавшихся на висках из-под расшитой каймы покрывала. В одном ее повороте головы было больше аристократизма, чем во всей наряженной в тяжелый бархат и золото грузной фигуре ее брата. Он сидел в зале усадьбы подле Роберта, за длинным уставленным яствами столом. В другом конце залы слуги на открытом очаге готовили кушанья, но переговаривались очень тихо, чтобы не мешать сановной беседе вельмож. Да, во всем этом обручении не было помпезности, какую так любит франкская знать, и лишь яркое пламя на стоявших вокруг стола высоких треногах придавало некую праздничность обстановке.
Франкон мельком бросил взгляд на игравшего у огня с собакой подростка, сына Роберта и Беатриссы, принца Гуго. Он был одет по-домашнему – в холщовую тунику и узкие штаны. Так же просто были одеты и сидевшие за столом, кроме любившего рядиться Герберта Вермандуа, да еще, пожалуй, невесты. Но ее можно было понять. Ее яркое желтое платье и мерцавшая крупными каменьями золотая гривна вокруг тонкой шейки явно были надеты, чтобы понравиться Раулю.
Церемония обетов и обмена кольцами, по-видимому, уже произошла, и юная Эмма Парижская с удовольствием разглядывала сверкающее кольцо на безымянном пальце. На Франкона глянула лишь мельком, что-то ласково говорила лениво улыбавшемуся жениху. Он ей явно нравился, и лишь когда Франкон рассыпался в цветистых поздравлениях, соизволила улыбнуться и ему.
«Красивая девочка, – подумал Франкон. – Выглядит моложе своих лет, почти как подросток, хотя ровесница Эммы, и ей, должно быть, уже лет двадцать».
Когда герцогиня Беатрисса велела ей и Гуго идти почивать, на лице невесты появилось совсем по- детски капризное выражение. Она глянула на отца, потом на жениха, но, поняв, что их сейчас интересует только тучный епископ, покорно покинула зал.
Франкон занял оставленное для него место за столом, обменялся несколькими любезными фразами с гостями Роберта. Помимо самого герцога, Герберта Вермандуа и Рауля Бургундского, на обручении присутствовали ближайший советник Роберта аббат Далмаций – тучный монах, с аппетитом обгладывающий кость; благочестивый епископ Шартрский с прокушенной рукой, зябко кутающийся в вышитую пелерину, явно чувствовавший себя неважно. На Франкона он глянул угрюмо, хотя его широкий, собранный в хмурые складки лоб с глубокой бороздой, словно навсегда припечатал к его лицу выражение мрачной, почти злой, озабоченности.
Подле благочестивого епископа Франкон с невольным удивлением заметил Эбля Пуатье, человека из явно чуждого Роберту клана – красивого мужчину, непринужденно развалившегося в кресле и небрежно кормившего из рук рослую рыжую борзую. Тот поймал пристальный взгляд епископа Руанского, улыбнулся, чуть скривив рот. Улыбка вышла едва ли не презрительная, нехорошая.
Франкон поспешил отвести взгляд. Наблюдал, как кухари поднесли вертеп куропаток прямо с огня, пряно пахнущий острыми приправами. Кровчий открыл новый бочонок вина. Девушка-рабыня спешно убрала со стола объедки. Эбль не преминул игриво, но ощутимо, шлепнуть ее пониже спины.
Герцогиня Беатрисса чуть нахмурилась. Она всегда любила благочестивые манеры и сейчас была покороблена поведением Эбля. Но герцог Роберт успокаивающе улыбнулся жене, взял со стола чашу, звякнул перстнями о ее чеканный край. Другие тоже выпили, однако Франкон отметил, что ни один из сидевших за столом не был во хмелю, наоборот, они напряженно следили за ним. Франкона разбирало любопытство, но он никак его не проявлял. Изящно ополоснув в поднесенном слугой тазу пальцы, стал разламывать куропатку.
– Отменно, отменно, – похвалил он стряпню. – Немного лишне добавлено перца, но вполне вкусно.
От епископа не ускользнуло, что присевший к столу Ги Анжуйский – единственный, кто проявляет нетерпение и напряженно глядит на греющего в ладонях чашу с вином герцога. Итак, сделал вывод Франкон, вызвали его в связи с каким-то решением именно герцога, а тот достаточно благороден, чтобы дать Руанскому прелату спокойно поужинать.
Однако первым заговорил Эбль из Пуатье.
– Вы всех нас удивили сегодняшней речью. Кто бы мог подумать, что вы желаете гибели своему благодетелю – язычнику Роллону?!
– Весьма прискорбно, что вы превратно меня поняли… – с досадой, прожевывая мясо, заметил Франкон. – Все, о чем я пекусь, так это о приобщении правителя Нормандии, а с ним и его поданных, к сонму христиан. Гибель же Ролло, – упаси Господи, – только повлечет за собой анархию в Нормандии, и тогда все эти языческие князьки вновь примутся совершать набеги на христиан.
– Послушать вас, так Ролло едва ли не защитник франков, – фыркнул Герберт Вермандуа.
– И в какой-то мере это так, – похрустывая жареным крылышком, кивнул Франкон. – Возможно, звучит парадоксально, но именно он удерживает язычников, хотя и до того часа, пока сам не прикажет – ату! Но до того у франков есть время для объединения. Прискорбно лишь, что они не желают воспользоваться подобным шансом.
– Насколько учит нас опыт, – медленно начал бургундец Рауль, – ни одно объединение франков против северян не имело за собой успеха.
– Вы еще вспомните, что норманны – это бич Божий, – хмыкнул Франкон. – Ваш отец, благородный господин, получил прозвище Заступника лишь потому, что отбил норманнов, но никак не изгнал их. Хотя и мог.
– Он изгнал их из Бургундии!
– То-то и оно. Каждый из франкских сеньоров печется лишь о своих владениях, но с удовольствием слушает рассказы, как норманны громили соседей.
Эбль Пуатье вдруг громко расхохотался.
– Интересно, как бы Роллон отнесся к вашим подстрекательствам? Вы только что хвалили его, но вы же желаете, чтобы мы разгромили и уничтожили его. И при этом утверждаете, что хотите лишь спасти его душу от геенны огненной.
Франкон был слишком занят едой, чтобы сразу ответить, и епископ Шартский Гвальтельм имел время вставить:
– В Священном Писании сказано – побеждай зло добром. Вы же призываете нас к войне, и неизвестно: не с подачки ли это Роллона вы провоцируете новую резню, или же искренне радеете о погибели вождя
