частокола-то настоящего нет.
Франкон провел Эмму сквозь разрушенную арку старых ворот.
– Что же все-таки случилось, дитя мое? – спросил он, когда Сезинанда приняла у него Гийома.
Эмма не отвечала, разглядывала столпившихся вокруг паломников. Многие видели ее впервые и глядели, как на Богородицу. Ей это явно нравилось, как всегда нравилось быть в центре внимания.
Вразумительного ответа Франкон так и не получил. Она что-то говорила, что очень спешила, чтобы к Троице успеть в Эрве и присутствовать при передаче мощей, а Франкон все глядел на ее кровоподтек. Она это заметила, глубже надвинула на лицо край шали. Потом отошла, увидев среди паломников молодого руанского кузнеца с женой и пасынком. Аврик жаловался, что ребенку в кузне искрой выжгло глаз, да и второй стал плохо видеть, и они с женой надеются, что мощи нормандского святого помогут ему поправить зрение.
Что послужило причиной прибытия Эммы в Эвре, Франкон узнал позже, когда, наскоро отслужив вечернюю службу, вызвал охранника Эммы Беренгара. И чем больше говорил викинг, тем мрачнее становился епископ. Напускная бравада Эммы и в самом деле не ввела его в заблуждение. Скандал из-за исчезновения Эммы с Бьерном во время охоты, отвратительная сцена ревности в Гурне. А потом…
– Она удивила меня еще когда мы возвращались в Руан, – рассказывал Беренгар.
Его крест странно соседствовал с амулетом Тора на широкой груди, поверх обтягивающей торс вязаной безрукавки. Светлые волосы падали на глаза. В темной бороде явственно было много вшей, и он постоянно чесался. Сидя на дощатом полу в небольшой спальне настоятеля монастыря, он все равно казался огромным в отблеске небольшой лампады перед распятием. Старичок-настоятель предоставил это жилище епископу, и теперь за дверью стояла охрана из норманнов, а сам он ютился в крошечном дермитерии со своей братией. Их разделяла толстая стена, бревна ее были хорошо пригнаны, так что епископ и охранник Эммы могли говорить, не опасаясь подслушивания.
Беренгар вновь стал чесаться. Это раздражало епископа. «Ему непременно надо помыться в воде со щелоком», – пришла откуда-то совсем посторонняя мысль, хотя сам он, казалось, весь обратился в слух.
– Клянусь рукоятью меча, Франкон, но тогда даже мы устали от долгой езды верхом – сначала путь до Гурне, потом обратно. А Эмма же ничего не чувствовала. И при этом даже шутила, что на заду Лив достаточно ожогов, что теперь она с месяц будет подвигать табурет под коленки. Смеялась, а у самой лицо было опухшим от побоев. Лишь один раз, когда я спросил, не устала ли она, она как-то странно ответила, что физическая боль ничто по сравнению с мукой, разъедающей душу.
Тут я понял, что все же следует сделать остановку. Там было болотце с развалинами часовни среди ив. Я решил в ней сделать привал. Но оказалось, это место уже было занято под волчье логово. Мы убили волчицу и детенышей, а Эмма, глядя на это, сказала, что в том, что места христианских святилищ так заброшены и в них селится зверь, есть и ее вина, и заговорила о поездке в Эрве. Я было решил, что это просто усталый бред, но она так и не прилегла, даже когда мы все повалились. Просидела все время у костра.
А когда прибыли в Руан, Эмма ходила будто завороженная, как Сигурд, тело которого было нечувствительным ни к усталости, ни к боли.[21] Не присела ни на миг, требовала немедленно отправляться в Эрве. Ей было очень плохо, хотя она все время смеялась. Потом присела на миг и заснула. Мы с Сезинандой решили, что теперь-то она успокоится и дождется Ролло. Не тут-то было. Она проспала целые сутки, а когда очнулась, то пришла в гнев от того, что ее распоряжения не выполняются.
Велела выезжать немедленно. Оттар пытался ей воспрепятствовать, но она пришла в такую ярость и так набросилась на него, крича, что она все еще госпожа, а он – ее подданный, что я опасался, как бы берсерка не охватил яростный пыл. Он был весь красный и так и вращал глазами на оравшую Эмму. Но когда я подошел к нему, он лишь отметил, что жена правителя, как и все рыжеволосые, отличается бешеным темпераментом и горячей кровью. «Истинная дочь Тора[22]», – ворчал он, но невольно улыбался. Всем была известна его симпатия к рыжей певунье. Поэтому, не сумев удержать Эмму в Руане, он посчитал, что лучшее, что он может сделать для Ролло, это охранять ее в пути.
Франкон, глядя на Беренгара, тоже невольно зачесался. Глядел на тонкий язычок лампады. Нет, у Эммы действительно нет никакого такта и политической сдержанности, только безумная страсть. Не такая жена нужна правителю Нормандии!
Последняя мысль поразила Франкона. Он впервые отчетливо подумал об Эмме, как о чем-то прошедшем, словно она уже сыграла свою роль. Хотя так оно, пожалуй, и было. Легкомысленная красавица Птичка еще и не подозревала, какие сильные враги были у нее среди франков и сколь серьезен их замысел. Хотя, с другой стороны, именно строптивость, поставившая ее на грань разрыва с Ролло, могла свести на нет ее ценность для франков. Разрыв Эммы с Ролло разрушит их планы. Поэтому Франкону надо будет предупредить людей, что прибудут с мощами. Хотя нет. Если цена Эммы упадет в их глазах, то все свое внимание они обратят на Гийома. А Франкон дал себе слово, что ни за что не подвергнет своего крестника риску.
В день Святой Троицы молодежь обычно украшала свои жилища зеленью, но в руинах Эрве недостатка в подобных украшениях не было. Поэтому молодые люди плясали на лугу, водили хоровод, отбивая в такт ногами и хлопая в ладоши. Франкон с богатой процессией обошел окрестные хижины и делянки, окропив все святой водой.
Эмма присутствовала при этом, хотя больше поглядывала на луг, где веселилась молодежь. Казалось, ей не терпится принять участие в увеселениях, она выглядела беззаботной, а Франкон, понимавший, что у нее на самом деле на душе, поражался выдержке этой молодой женщины. Лишь порой, когда она застывала на миг, словно в оцепенении, он мог увидеть, с какой тревогой и мучительной болью смотрели ее глаза на мир.
Она все время оглядывалась на реку, словно ожидая появления его. Чем бы ей это ни грозило – карой, прощением, гневом или изгнанием – она ждала Ролло, и Франкон, зная о неуравновешенности их отношений, подумал, что, пожалуй, этот варвар тоже сейчас не находит себе места. Да, этих двоих связывала невероятная тяга друг другу, перед которой отступали все доводы политики и логики.
«Он любит ее, он последует за ней хоть в ад», – с какой-то грустью думал епископ, хотя одновременно вспоминал другое: «Я прочла по рунам, что им не быть вместе». Снэфрид Лебяжьебелая, дама Агата из Этампа, не могла ошибиться. Она была настоящей ведьмой, и хотя Франкон тщательно окропил все кусты и тропы, он не сомневался, что сила чар Белой Ведьмы может погубить Эмму Птичку.
В полдень протяжно загудел рог, указывая на приближение франкской процессии с святыми мощами. Люди столпились у разрушенной арки стен старого города, глядели на выходящую из леса дорогу. Епископ Франкон в белоснежном одеянии, сверкавшем золотыми нашивками, с золоченым посохом в руках, в двурогой, сверкающей каменьями митре, стоял важно и гордо. Вокруг него монахи тянули литанию. Их хор невольно усилился, когда под сенью леса произошло движение. Паломники стали опускаться на колени. Некоторые крестьяне, дети и даже викинги в кольчугах, не сдержавшись, побежали вперед.
Это было великолепное зрелище – священники, дьяконы, послушники, над чьими головами реяли шелковые хоругви, чуть покачивавшиеся в такт движению несущих. Огоньки свечей в руках франкских монахов были, казалось бы, ни к чему, но и они придавали величавость шествию. Звуки пения псалмов по мере приближения процессии превращались в стройное красивое пение.
Длинные светлые стихари, расшитые крестами ризы, каноники, окружавшие приора франкского монастыря, где прежде хранились мощи Святого Таурина. По бокам от него, помахивая кадилами, шли два мальчика-послушника. Стройные звуки гимна смешивались с людскими голосами, возгласами, всхлипываниями. Там, среди колонны шествовавших под охраной вооруженных воинов-франков и сопровождавших их, немного разомлевших на солнце норманнов, двигалась запряженная белыми волами повозка, на которой покоился покрытый парчой гроб с мощами Святого Адриана. Четыре монаха-бенедиктинца держали над ними богатый балдахин с золотой бахромой. И вся процессия, с ее роскошью и украшениями, напоминала пестрый искрящийся поток.
«Как это их не обобрали до нитки?» – подумал Франкон, глядя на сопровождавших франков норманнов.
