Утром пришла мать Стефания. Нервно поджимала губы. Она была еще не стара, но лицо желчное, с резкими чертами, скошенным маленьким подбородком.
– Как, вы ни за что не ручаетесь?! – возмущалась она, взмахивая рукой с четками. – Вы лечите любое отребье, а сейчас, когда вопрос стоит о жизни знатной особы, вы только разводите руками.
Сестра Геновева поправила черное покрывало поверх белого наплечника. Выглядела утомленной. Она была гораздо старше настоятельницы, высокая, худощавая. Рядом с почтенной аббатисой держалась спокойно, и в этом спокойствии невольно проступала величавость, раздражавшая настоятельницу.
– Вы не должны так кричать, матушка. – Голос Геновевы звучал негромко, умиротворяюще. – Любое волнение может привести к гибели этой женщины. Но вам следует знать, что сейчас у нее началась лихорадка. Ее тело борется с болезнью, и пока дух блуждает во тьме без сознания.
Однако замечу – она крепкий орешек. Вы поглядите на нее. Она хорошо пережила утренние часы. Конечности ее не утратили гибкости, и хотя дышит она со сбоями, но уже увереннее глотает питье. Нам остается лишь молится. – Монахиня поправила край повязки, перетягивающей грудь раненой. – Осмелюсь ли узнать, кто моя подопечная?
Мать Стефания какое-то время молчала. Глядела на монахиню странным взором.
– Удивительные вещи я прочла в послании досточтимого епископа Шартрского. Эта женщина… она дочь Эда Робертина – да пребудет душа его в мире. А кроме того, она такая же грешница, как и вы.
У Геновевы чуть шевельнулись тонкие брови. Но губы только плотнее сжались. Но когда аббатиса вышла, поглядела на Эмму с явным участием.
– Дочь Эда… да к тому же возлюбленная норманна. Неисповедимы пути господни…
Два следующих дня Эмма страдала от жесточайшей лихорадки, в полубессознательном состоянии боролась за жизнь. Она то горела, как в огне, то стучала зубами, будто от стужи зимней ночи. Она порой приоткрывала глаза, различала яркие блики огня. Геновева специально пожарче распалила пламя в очаге, придвинула поближе ложе больной.
Эмма бредила. И Геновева невольно прислушивалась к ее бессвязным речам. Имя покорителя Нормандии мелькало в них непрестанно. И монахиня поняла, кем является ее подопечная. Слухи о странном браке Роллона Нормандского и христианки из Байе доходили и в их глушь. Графиня Байе… и дочь Эда.
Геновева не улавливала связи, хотя хорошо помнила события тех лет. Отворачиваясь, молча толкла в деревянной ступке снадобья. Намазывала полученной смесью бинты, перевязывала.
На четвертый день лихорадочный бред больной сменился глубоким сном, и монахиня позволила себе поспать на шкуре у постели. А когда проснулась, то увидела, что девушка лежит, открыв глаза, всматривается в окружающее. Удивительные были у нее глаза. Огромные, темно-карие, ланьи. И такие живые, блестящие, что все лицо осветилось каким-то особым нежным сиянием. Очень красивая женщина!
Монахиня словно заново увидела ее. Точеный тонкий нос, нежные очертания шеи и подбородка. Кожа у нее была такая нежная и чистая, что женщина казалась прекрасной, несмотря на свою крайнюю бледность.
– Где я? – спросила Эмма.
В памяти еще остались дымные своды хижины, Эбль Пуатье и его настойчивые руки, ужас от встречи с Рагнаром.
– Ты в аббатстве Святой Магдалины, – ответила монахиня. – Тебя привезли сюда без чувств несколько дней назад. И скажу честно – я не надеялась, что ты выживешь.
Эмма чуть нахмурилась. Сказала убежденно:
– Я должна выжить. Мне столько предстоит еще сделать.
Эти слова понравились Геновеве. В них была воля и решительность. Да, определенно эта женщина не умрет.
Через три недели она уже могла полусидеть на кровати, опираясь на взбитое изголовье. Прислушивалась к звукам, долетавшим в открытое окошко. Гулкие удары колокола замирали в час послеполуденной молитвы к Божьей Матери. Слышалось пение кос на лугу, скрежет точильных брусков и перекликавшиеся голоса. Под ветром шелестела листва, позвякивал колокольчик на шее еще не отправленной на выгон телки.
Услышав, как стукнула дверь, Эмма оглянулась. Вошла сестра Геновева с корзиной, полной трав, какие она всегда собирала в это сухое послеобеденное время. Встретившись взглядом со своей подопечной, улыбнулась. Придвинув столик, стала раскладывать травы, собирая в пучки.
– Крестьяне так стремятся собрать побольше клевера на корм скоту, что мне еле удается набрать его для своих целей. А клевер – мой любимец. Он и при бронхите хорош, и лихорадку лечит, и годится как мочегонное. А вот мать-и-мачеха. Очень хороша при болезнях горла и десен. А из дягиля мы изготовляем прекрасные наливки – я дам тебе попробовать. А вот эти желтоватые цветы, к моему стыду, мне не ведомы от чего. Но я все равно собираю их в ольшанике на дальнем склоне. Но сколько я ни заваривала их или настаивала на пиве и на меду – так и не познала их действия.
Эмма бросила мимолетный взгляд на растения. Сказала:
– Лапчатка гусиная. Я знаю, ее отвар пьют при болях в почках. И от судорог хороша. Можно и есть, добавить в салат.
Геновева подняла брови, кивнула, довольно улыбаясь. Она уже не раз убеждалась в широких познаниях в травах этой женщины. Та как-то говорила, что росла в монастыре, и тамошний лекарь был великим знатоком трав.
– Матушка, – негромко позвала Эмма.
Геновева знала, что та ждет от нее. Вздыхала.
– Нет, дитя мое. Никаких вестей для тебя.
Теперь вздыхала Эмма. Глядела на поблескивающую в солнце паутинку, зацепившуюся за ставень. Было начало сентября. Ее сыну исполнился год. Где-то он? Что с ним? Последний раз она видела его безмятежно спавшим в шатре, когда за ним пришел епископ Франкон, чтобы унести в крипту среди руин старого монастыря в Эрве.
Ее сыночек… Она часто вспоминала о нем, и сердце исходилось болью. Она так соскучилась по своей крошке. Когда-то она вновь прижмет его к груди, ощутит эту приятную тяжесть в руках. Гийом, мальчик… Сколько же преград разделяло их. Расстояние, война и… гнев Ролло. Ибо Эмма знала, что именно это чувство преобладает к ней в сердце мужа.
Как странно складывается судьба! Как будто злой рок отдаляет ее все дальше от тех, кто ей дорог. Ошибки следовали одна за другой, и расстояние меж ними становилось все больше. Сможет ли она когда- либо преодолеть его, сможет ли докричаться до сердца Ролло?
Время шло, она выздоравливала, но была еще столь слаба и малокровна, что ее ничего не волновало, кроме одного: поскорее вернуться домой. Вестей не было, и она не знала, что и думать. Ее дядя велел ей до полного выздоровления оставаться в аббатстве. Пожалуй, сейчас, когда она так слаба, ей самой казалось, что хорошо вот так, лежа здесь в каком-то полуживом состоянии, предаваться спокойным мыслям, вспоминать прошлое.
Геновева каждый день оглядывала ее рану. Она затянулась, но еще болела. Монахиня накладывала на нее корпию, пропитанную смолистым бальзамом, продолжала часто поить Эмму. У той с каждым днем улучшался аппетит.
– Теперь я вижу, что ты выздоравливаешь.
Эмма получала удовольствие от одиночества. Вокруг ее кровати на стенах висело множество сухих трав, которые сладко пахли. Особенно, когда зарядили осенние дожди. Она дремала под их звук. Мысли ее тогда текли спокойно. Или это спокойствие оставалось лишь ответом на ее слабость, ибо в глубине сердца постоянно пылала тихая паника.
Что ее ждет дальше? Неизвестность грызла сердце. Еще недавно она считала любовь Ролло чем-то естественным, хотя разве все это время она неустанно не прилагала все силы, чтобы отвратить его от себя? Ее строптивость, гордыня, постоянные попытки перечить ему из каприза, ругаться с ним и, наконец – побег, принесший ей одно горе.
Казалось, она от души старалась сделать все, чтобы разрушить свое счастье, уничтожить все, чего добилась в жизни. И когда она вспоминала лицо Ролло в последнюю встречу в Шартре – дикое,
