нежность, – ей хотелось выть, так недоставало его, так она раскаивалась в каждом резком слове, что говорила ему, в каждом необдуманном поступке, что совершила.
Ее по-прежнему окружал могильный мрак. Сколько времени она здесь? Несколько дней или вечность? Она почти перестала ухаживать за собой, научилась по шороху определять появление крыс. Порой она различала какие-то звуки во мраке. Волосы начинали шевелиться на голове от страха, кровь леденела в жилах. Однажды, когда пришла аббатиса, она сказала, что согласна на все. Сказала тихо. Пусть ей поверят, выпустят, а там она что-нибудь придумает. Но мать Стефания была не так и проста.
– Мне отрадно это слышать. Что ж, уже сегодня твое имя будет оглашено с амвона,[66] но Христово пострижение произойдет лишь через неделю. И до этого времени ты останешься здесь. Чтобы, упаси Боже, не наделала глупостей и не пыталась бежать.
Опять какие-то звуки долетали до нее через мрак. На этот раз она стала прислушиваться. Стала замечать, что часто именно после этой возни в подземелье ей приносили пищу. Это совпало несколько раз, и Эмма стала приходить к убеждению, что, кроме нее, в подземелье содержат еще кого-то. Эта мысль и успокаивала, и вселила любопытство, утолить которое она не могла.
Угрюмый страж, что приносил ей провизию, ни разу не удостоил ее ни словом. Она почти машинально жевала черствые лепешки, запивала водой. Почему она это делает? Почему не ляжет просто на землю и не умрет? Откуда в ней еще остались силы на надежду? И на что ей надеяться? Она становилась на колени на выщербленный пол, начинала молиться. Только бы остались силы – все остальное она предоставляла в руки Божьи. Всевышний ранее никогда не оставлял ее, когда ей хватало упорства.
Один раз, когда она окончила молитву, наверху замаячил свет, осветил неровный свод. Эмма, прикрывшись рукой, щурилась. Неужели за ней уже пришли? Ибо это не стражник – она не успела еще проголодаться.
– Эмма!
Все еще щурясь и моргая, она с трудом разглядела верху лицо сестры Геновевы. Так и кинулась, протягивая к ней руки.
– О, матушка, помогите мне, вызволите меня!
– Бедная моя девочка! Мать Стефания уверяет, что ты согласилась принять постриг.
– Что мне еще оставалось делать? О, матушка, помогите мне. Я до конца дней буду молиться за вас.
– Так ты не по доброй воле?..
Приподняв факел, она глядела на цепляющуюся за камни молодую женщину. Измученная, грязная, исхудавшая.
– О, матушка, почему вы так долго не приходили?
Старая монахиня покачала головой.
– Я ведь и понятия не имела, где ты. Думала, что ты отбыла в ту же ночь с Гвальтельмом. Даже обижалась, что не зашла проститься. Решила, что ты все забыла в желании вернуться к своему Ру.
– О, да, да! Мне просто необходимо к нему… Пока не поздно. Ведь на Рождество он собирается жениться на другой. И если я не докажу ему, что я не предавала его, что все это время была верна лишь ему… О, Боже, как я тогда смогу жить?
– Ролло решил обвенчаться с другой?.. Но, дитя мое, разве ты сможешь тогда что-то изменить?
– Смогу! – почти выкрикнула Эмма.
Геновева испуганно оглянулась, зашикала на нее.
– Тише! Мы не одни в подземелье. Здесь содержат еще пленного графа. Я думала, что это только из-за него так охраняют башню. И лишь после того, как твое имя огласили с амвона, заподозрила, что и ты где-то здесь. Слава Богу, я хорошо изучила эти подземелья, еще когда ходила сюда к Тибо. Да и второй ключ от башни у меня все еще хранится. Об этом все забыли. Правда, и я сама еле вспомнила, где он лежит.
Эмма почти не слушала ее. Цеплялась за камни.
– Помоги мне! Ради Пречистой Божьей Матери, ради Святой Магдалины и всех святых и смертных женщин, коим пришлось страдать – умоляю, помоги мне выбраться отсюда.
– Я бы взяла великий грех на душу, если бы не помогла тебе, – горестно вздохнула Геновева. – Ладно, погоди немного. Сегодня праздник Святого Мартина[67] – день, когда принято допивать старое вино, чтобы освободить бочки для нового урожая. Думаю, к ночи все перепьются. Даже мать Стефания, которая не прочь приложиться к чарке. Особенно в компании епископских вавассоров, которые оставлены охранять пленного графа и которую преподобная мать явно предпочитает. Думаю, тогда я смогу помочь тебе. Так что жди, к ночи я приду.
К ночи… Для Эммы ночь наступила, едва исчез последний отблеск от факела Геновевы. Однако впервые за все это бесконечное ожидание – подумать только, всего две недели! – ее не охватило то чувство отупляющего отчаяния, какое доводило ее едва ли не до безумия. Наоборот, она чувствовала себя спокойно. Посидев немного у стены и шикнув на шуршащую где-то рядом крысу, сгребла в кучу остатки лежалой соломы и, свернувшись калачиком, погрузилась в бездонно-глубокий сладкий сон.
Она проснулась, когда Геновева дважды окликнула ее сверху. Спустила ей веревку.
– Сможешь вылезти?
Эмма сама не подозревала, как ослабела за это время. Но в конце концов она все же вскарабкалась наверх.
– Идем, – торопила монахиня. На ходу укутала Эму в тяжелый монашеский плащ с капюшоном. Дала в руки корзину. – Здесь тебе продукты на первое время и несколько динариев. О, Святая Магдалина, что я делаю? Куда же ты пойдешь совсем одна?
Эта мысль словно отрезвила Эмму, охваченную поначалу ликующим возбуждением. Когда-то ведь она уже пробовала бежать в одиночку… от Ролло. Ни к чему хорошему это не привело. Однако – помоги ей Боже! – у нее нет иного выхода.
Над головой нависал тяжелый свод. Маленький огарок свечи в руках Геновевы очерчивал желтый круг в кромешном мраке. Диво, как монахиня могла так хорошо ориентироваться в этих переходах. Говорила негромко:
– Я оказалась права, и день покровителя пьяниц Святого Мартина сделал свое дело. Но тебе надо быть все равно осторожной. Как выйдешь, сразу пробирайся к конюшням. Я добавила в вино конюха крепкой настойки опиумного мака и, думаю, он уже спит, как убитый. Так что ты сможешь взять лошадь одного из вавассоров. И иди за конюшнями и кухней к калитке для выброса мусора. Я оставила ее незапертой и смазала петли, чтобы не скрипели.
– О, моя хорошая Геновева!
– Т-с-с. Сейчас мы будем проходить коридор, ведущий к ублиету, в котором содержат этого норманна. Его там всегда стережет пара охранников.
– Норманна? – удивилась Эмма. – Ты ведь говорила, что графа?
Она резко остановилась, поняв, кого еще прячут в подземельях аббатства. Херлауг – человек, свидетельства которого могут помочь Роберту опорочить в глазах франков короля. Не диво, что его так упрятали до поры до времени. Но Херлауг – ее друг!
– Геновева, погоди.
Монахиня оглянулась с недоумением.
– Во имя самого неба – что еще?
Эмма перевела дыхание.
– Мне надо помочь бежать Херлаугу, ну, этому графу.
– Моли Бога, чтобы ты сама смогла бежать. И как можно дальше, пока тебя не хватились. Мать Стефания такова, что и собак по следу пустит.
– Выслушай меня, Геновева.
И она быстрым шепотом стала объяснять монахине, что этот Херлауг, то есть Герберт Санлисский, – ее друг, что в пути он будет ей поддержкой и защитой. К тому же, если она поможет ему бежать, то и король Карл, и его канцлер будут ее должниками и, может, она сумеет от них добиться встречи с Ролло.
– Сомневаюсь, – пробурчала Геновева. В полумраке ее лицо казалось почти угрюмым. – Уж, по крайней мере, Карл не будет стремиться организовать твою встречу с Роллоном. Слыхала я, что эта Гизелла ничего из себя не представляет – ни красавица, ни дурнушка. А ты… – она приподняла свечу. – Тебя бы отмыть как
