Теперь герцог Роберт чаще навещал Эмму. Похоже, он больше не гневался на нее. Порой она пела и ему, пока он отдыхал в дормезе, растянувшись на мягких мехах. Обычно же он ехал во главе войска, зорко вглядываясь в окружающую местность.
В один из дней Эмма из окна своего экипажа увидела известковые скалы, громоздящиеся на холме. Именно оттуда они с Ролло наблюдали за блистательным войском. Здесь норманн приставил к ее горлу нож, а она гонялась за Ролло с его же мечом. Эмма слабо улыбнулась этому воспоминанию, но в сердце стояла горечь. Она устремила взгляд туда, где за вереницей всадников ползли в тучах пыли телеги обоза. Вспомнил ли Ролло это место? Думает ли он о том же, что и она?
Чтобы девушка могла немного развлечься, ей предоставили коня – крупного темно-рыжего жеребца с мохнатыми бабками и длинной, падающей на глаза гривой. Несмотря на свою мощь, жеребец был послушен и привязчив. Эмма кормила его с ладони овсом, поджаренными хлебцами, листьями салата и порой проезжалась рысью вдоль кавалькады или же скакала с охраной далеко вперед. Но чаще, сдерживая жеребца, отставала, оказываясь среди повозок обоза.
Ролло по-прежнему не замечал ее, а если и глядел в ее сторону, то так же равнодушно, как и на придорожные камни.
«А ведь я нравилась ему, – думала Эмма. – Он хотел меня!..»
Словно стыдясь этих воспоминаний, она уносилась вперед. Плащ развевался за ее спиной, сдерживаемый у горла двумя круглыми застежками, соединенными цепочкой. Волосы Эммы были перевиты нитями речного жемчуга, пышные, как хвост ее жеребца.
Копыта коней вздымали пыль. Пронзительно скрипели огромные колеса, сплошные, как днища бочек. Реяли на пиках многочисленные вымпелы. Указывая на пестрые стяги, Роберт пояснял Эмме:
– Синее полотнище с фигурой святого Мартина – знамя Нейстрии, алая хоругвь с кораблем – герб моего города Парижа. Когда ты увидишь Остров франков на широкой Сене, то поймешь, почему его именуют кораблем. Он узок, точно ладья, стремящаяся по течению. Девиз Парижа – «Качается, но не тонет» – сложился по слову твоего отца короля Эда. Он бился за него с превосходящими силами северных разбойников, когда же город выстоял, эти слова стали его девизом.
Он охотно рассказывал Эмме о своем брате, и она с жадностью внимала его речам. Поведал он и о ней самой, когда она была еще ребенком.
– Я тогда и сам был еще безусым мальчишкой, и дети моего брата меня не занимали. Но я помню, как ты однажды кубарем скатилась с высокого каменного крыльца, и все думали, что ты расшибешься в лепешку. Однако ты даже не заплакала. Лишь заметив, какой вокруг тебя поднялся переполох, ты разревелась – но без слез.
Эмма смеялась, слушая его. Роберт порой ловил себя на том, что глаз не может отвести от лица племянницы. Да и не он один. Герцог видел, как лица его воинов светлеют, когда девушка проезжает вдоль движущегося мерным шагом войска. В седле Эмма держалась не слишком уверенно, но словно задалась целью овладеть в совершенстве верховой ездой. А по вечерам, у костра, мужчины – от утомленных дорогой прелатов до бывалых мелитов – глядели на нее, как на изображение Богоматери. О, Роберт понимал их. Кто бы мог подумать, что в глуши Бретани он обретет столь прекрасную родственницу! У нее были такие же губы, как у Теодорады – на них невозможно было взглянуть без мысли о поцелуе. А глаза принадлежали его брату – такие же живые и полные непокорного огня. В этой девушке сидит бес неповиновения и строптивости, унаследованный ею от своенравных родителей. Герцогу вовсе не нравилось, что она часто бывает там, где везут в клетке пленника, и он указал ей на это. Но Эмма не послушала его, даже когда Роберт повторил приказ. Ничего удивительного в том, что ей хочется лицезреть пленного норманна, но Роберт видел, что отнюдь не злорадство и любопытство написаны на ее лице, когда она глядит на смирившегося варвара. Когда же в одном из селений местные жители, дознавшись, что франки везут пленного предводителя норманнов, стали забрасывать Ролло камнями и черепками битой посуды, Эмма стремительно повернулась к герцогу и едва ли не приказала:
– Прекратите это, ваша милость. Ролло заботился обо мне, когда я была пленницей. И я не могу этого видеть.
Роберт словно пропустил эти слова мимо ушей. Но когда в следующем селении повторилось подобное, он проговорил, глядя в искаженное болью лицо племянницы:
– Ты не должна судить этих людей. Они слишком долго страдали от норманнов, и я не могу запретить им отвести душу хотя бы сейчас.
Дабы Эмма не столько внимания уделяла пленнику, Роберт приставил к ней своего секретаря, каноника Седулия, чтобы тот посвятил девушку в тонкости придворного этикета. Однако Седулий вскоре пожаловался, что при первой же встрече Эмма отняла у него кинжал, который ему подарил герцог Роберт. Этот кинжал был отобран у пленника. Когда же каноник повел речь о смирении, Эмма оттолкнула его, повалив на меха, сорвала с него оружие и, помахав клинком перед носом оторопевшего священнослужителя, заявила, что духовному лицу оружие к лицу еще меньше, чем зайцу шпоры. И лишь после этого соизволила начать слушать все еще ошарашенного Седулия. С тех пор она не расстается с кинжалом, он и сейчас с нею – в золоченых ножнах на поясе, скрытый широкими складками синего бархатного плаща, окутывающего девушку до подошв маленьких мягких сапожек.
– Зачем ты отняла у брата Седулия нож?
Выбившиеся тонкие пряди волос ветер бросал ей в лицо. Даже в грубой походной обстановке девушка оставалась неотразимо привлекательной. Странно, что Ролло не тронул ее в их скитаниях. Роберт знал, что обычно этот левша весьма и весьма неравнодушен к женской красоте. Эмма же утверждала, что он всячески берег ее для своего брата Атли.
– Зачем этому монаху такое хорошее оружие? – вопросом на вопрос ответила Эмма.
– А высокородной принцессе для чего понадобилась норманнская сталь?
– Это славный клинок, – через какое-то время сказала Эмма. – И я умею им пользоваться. Этот кинжал помог мне убить бисклавере – волка-оборотня. С ним я чувствую себя надежнее.
– Разве тебя плохо охраняют? Кого тебе опасаться?
Эмма не отвечала. Она не могла сказать, что взяла кинжал потому, что вещь принадлежала Ролло и ей хотелось иметь ее у себя. Ибо так и не смогла отделаться от постоянной, изнуряющей, как изжога, тоски. Едущие с ней женщины не понимали, почему их госпожа, разговорчивая и оживленная минуту назад, становится вдруг задумчивой и глядит на все отрешенным взглядом. В такие минуты Эмма забывала обо всем, погружаясь в воспоминания и задумчиво водя пальцем по вырезанной на стали руне. Ей виделось, как Ролло спас ее от лесных бродяг и, рискуя жизнью, вытащил ее, едва не сорвавшуюся с корней сосны над кручей. Как нес ее на себе, выхаживал, когда она болела, делился последним. Он был весел и шутил с ней, но она не замечала этого, озлобленная, замкнувшаяся в себе, исполненная лишь слепой ненависти. Сейчас же, когда она лежала на груде мехов, разглядывая качающийся над головой светильник, ее охватывали стыд и угрызения совести. «Власть всегда была у тебя», – сказал ей Ролло, и теперь, кусая губы, она понимала, что он не солгал. Он вел ее, приказывал ей, но терпел ее непокорность, ярость и оскорбления. Когда же она уставала, он делал привалы, когда хотела есть – кормил ее. Он был добр и защищал ее, рискуя собой. Она же ни разу не поблагодарила его, злобная, неблагодарная тварь. Ролло целовал ее, был ласков, и эти цветы… И сколько раз она была обязана ему жизнью! Эмма сбивалась со счета, начиная вспоминать с той минуты, как он не дал ей утонуть в трясине, а до того… До того было нечто, положившее начало ее ненависти. Как много времени прошло с тех пор! Прежние боль и обида, которые она с наслаждением снова и снова воскрешала в себе, теперь иссякли. Новые чувства заняли их место, и образ Ролло также стал иным. Теперь она знала, что викинг вел себя в набеге так же, как любой другой норманн, франк или бретонец. Такова была жизнь, и Ролло был лучше иных, как бы долго ни пыталась Эмма убедить себя в обратном. И разве он не искупил свою вину, рискуя из-за нее жизнью? Он был Эмме добрым другом все это время и стал ей необходим. А теперь его истязают, и эти страдания отдаются в ней раздражающей, тупой болью. Но она не в силах помочь ему, не может облегчить его страдания. Порой ей казалось, что сейчас она гораздо в большей степени в плену, чем будучи невольницей норманна. Тогда она могла открыто протестовать, теперь же ее ждало за это только всеобщее осуждение….
Не выдерживая тоски, не находя места, Эмма садилась на рыжего коня и ехала к Ролло. Ее тянуло к нему незримой, но прочной нитью. Викинг, не глядя на нее, спокойно дремал, опустив голову на скрещенные в коленях руки. Эмма подолгу ехала рядом с его клеткой, но он ни разу не проронил ни слова.
