мы больше не можем. Вот о чем вы трое должны говорить сегодня. — Мое дело — разбить янки! — прорычал Джубади. — Или ты, носитель щита, сомневаешься, что мы на это способны?
— Нет, мой карт, — отозвался Тамука. — Но запомни — они вновь попытаются изменить порядок вещей. Мы победим их в этой войне, но и они измотают нас до смерти. Наши столы будут ломиться от их трупов; нам приведут даже их вождя Кина. Мы разрушим их города, и среди обломков истлеют кости непокорного скота. Но мы никогда не станем прежними. Помни об этом. Сейчас вы спорите о том, сколько вам ружей достанется — три или четыре из десяти. Или о том, пять сотен или пять тысяч карфагенян станут вашими. Мы с таким же успехом можем остаться здесь и ничего не делать, потому что не доверяем друг другу. Опасность не в том скоте, с которым вы собираетесь воевать весной. Опасен весь скот! Убейте их всех, кар-карты, убейте их всех до последнего. В нашем мире не должно остаться ни одного представителя этой презренной расы, только тогда мы сможем наслаждаться битвами меж равных. Никакого милосердия, никакой жалости! Нужно уничтожить их всех, иначе через некоторое время они станут охотиться на нас на наших собственных землях!
Не дожидаясь, пока слушатели возмутятся и потребуют, чтобы он ушел, Тамука низко поклонился на восток и на запад и покинул юрту, высоко подняв голову.
Повисла напряженная тишина. Все растерянно переглядывались. Музта посмотрел на Джубади. Он видел, что кар-карт мерков раздражен, хотя было непонятно, злится он на Тамуку или согласен с тем, что он только что сказал.
— Так ты сказал, половину всех ружей? — нарушил молчание Тайянг.
Музта оглянулся и заметил улыбку на лице кар-карта бантагов.
Ничем не показав, что он слышал слова Тайянга, Музта потянулся к подносу, стоящему рядом, и взял с него кусок вареного мяса скота. Потом медленно и с наслаждением стал жевать его.
Ему все было ясно: тугарам придется маневрировать между бантагами, мерками и скотом.
Тамука был прав — по меньшей мере в том, что касается исхода войны. Весной прольются реки крови, поскольку у каждого свои собственные планы относительно войны и того, что за ней последует. Понятно, что у Джубади с его оружием, изготовленным в Карфагене, и с машинами, которые могут летать, шансов на победу гораздо больше. Скота просто-напросто мало, чтобы противостоять такой огромной силе.
Самое главное для всех — выжить. И пока он слушал беседу между этими двумя, которая, к слову сказать, больше походила на ссору, на его губах появилась легкая улыбка.
— Приведите его, — сказал Эндрю, не оглядываясь.
Он открыл дверцу печи и засунул туда еще одно полено. Осень впервые напомнила о себе промозглым дождем, который барабанил по стеклу. Старые часы -их подарил ему еще дед — тихонько тикали в кармане. Внезапно он почувствовал ужас — с каждой секундой драгоценное время утекало сквозь пальцы, неотвратимо, неумолимо. Странно, но ход часов замечаешь, только когда остаешься один. Он напоминает о неизбежном, о том, что время уходит безвозвратно и остановить его невозможно.
Он посмотрел в окно. Небо было темным, что и неудивительно для двух часов утра — или ночи, смотря как считать. Кэтлин с малышкой спали наверху, в доме стояла сонная тишина. Ее нарушало лишь жалобное поскрипывание какой-то доски, когда на дом налетал особенно сильный порыв ветра, и неумолчное тиканье часов.
Он вновь взглянул на часы.
«Сколько времени у нас осталось? — подумал он. — Они не придут зимой — у них нет оружия, нет запасов еды. Чтобы прокормить орду, которая в три раза больше тугарской, потребуется много пищи. К тому же их задержит война с бантагами. Нет, они нападут весной, когда зазеленеет трава. Вот тогда и надо ждать врагов».
Он мысленно проводил линии и стрелки, обозначающие силы противника и точки, откуда следует ждать удара. Карта ему была не нужна, он и так четко представлял себе новый мир. В сотне миль к юго-западу — река Потомак. Он улыбнулся, вспомнив название. Они присвоили знакомые имена самым разным местам в этом мире, чтобы он больше напоминал дом. Память то и дело возвращала их на Землю, потерянную для них теперь уже навсегда.
«С врагом по возможности надо сражаться не на своей территории, — подумал он, — но долго преграждать вход в Нейпер мы не сможем. Мерки наверняка поднимутся вверх по реке, пройдут лесами и повернут на восток вдоль нее. Так они окажутся на нашем левом фланге, отрезав с востока Вазиму. Место там просто ужасное — железную дорогу не проложить, кругом сплошные болота. Если же они обойдут нас с флангов и вторгнутся на Русь с другой стороны, все будет кончено очень скоро. Нет. В прошлый раз единственное, что мы должны были удержать, — это Суздаль, а теперь мы защищаем всю Русь. К тому же железная дорога связывает нас с Римом, а это значит, что мы не можем сконцентрировать все силы в Суздале. Если мы засядем в городе, враг окружит нас и не снимет блокаду, пока мы все не вымрем от голода.
Нет, все должно произойти на Потомаке, даже если Ганс и против. Их надо удержать на краю степи. Построить линию обороны, как это когда-то сделал генерал Ли, — траншеи, окопы, земляные бастионы и заграждения. Укрепить ее так, чтобы они в крови захлебнулись, когда полезут штурмовать. Главное — выстоять, пока они не сдадутся и не уйдут.
Но почему же я чувствую себя так неуверенно?» — подумал он.
В дверь тихонько постучали.
— Входите.
Послышались шаги, но Эндрю помедлил, прежде чем обернуться. Он слышал дыхание вошедшего. Внезапно он почувствовал легкий озноб — ему показалось, что до него донесся запах ям, в которых их враги держали таких же, как он сам.
— Ты знаешь, что все здесь, включая и моих людей, предпочли бы выгнать тебя или, еще лучше, подвергнуть тому наказанию, какое здесь принято для тех, кто жил бок о бок с врагом.
— Я не жду, чтобы меня простили.
Голос говорящего был холоден, как лед. Эндрю вдруг услышал явное суздальское произношение, однако слышалось в его речи и что-то чуждое, как у всех, кто долгое время жил в орде и говорил на их языке.
Эндрю повернулся и взглянул на вошедшего.
— Есть мясо другого человека… — прошептал он.
— Или это, или смерть, — ответил Юрий. — Все, кто стал их питомцем, вынужден делать это. Так они навсегда отделяют нас от наших соплеменников. Я хотел выжить.
Эндрю попытался представить себе, что бы он делал, случись с ним подобное. Он мысленно увидел, как один из его солдат поглощает мясо, которое еще недавно было его, Эндрю, ногой. А он сам стоит и смотрит на этот каннибальский пир. Черт побери!… Он отогнал неаппетитное видение.
Тот, кто желал выжить, должен был нарушить один из самых страшных запретов — не есть плоть себе подобных.
— Сидя в уютном доме, легко сказать, что никогда бы не опустился до такого, — сказал Юрий. На его губах появилась легкая улыбка. — А когда в полнолуние ты видишь этот пир, слышишь крики жертв, смотришь на их агонию, на то, как тускнеют их глаза, как дергаются в смертельных судорогах руки и ноги, начинаешь думать иначе. В свете факелов сверкают золотые ложки мерков, которые поглощают еще теплую плоть. «Ешь!» — кричат они. — Дальнейшие слова Юрий прошептал на языке мерков: — «Ешь, или будешь следующим!»
Он посмотрел в глаза Эндрю.
— Я хотел жить… — Юрий перевел дыхание. — Я не мог забыть ужас в глазах тех, кто стал пищей на пиру. Я не мог представить, чтобы мой череп раскрыли и копались там, пока я еще жив. Я не хотел умереть в муках, как жертвенное животное, не понимающее, за что его убивают… Я не хотел, чтобы шаман гадал по моему телу о будущем. — Его голос дрогнул. — И я ел…
Эндрю ничего не сказал. В этом страшном рассказе была какая-то притягательность запретного плода, не позволяющая оторваться от этого воплощенного ужаса осознания смерти. Как будто к нему обратился Лазарь, прошедший через врата смерти и пожелавший поведать ему, что такое ад.
— Во второй раз это уже не так трудно. Когда ты уже стал отверженным, невозможно что-либо изменить. Ты преступил черту, и обратно хода нет. А потом я даже не замечал, что у меня в тарелке. Просто это стало частью моего существования в аду. Я превратился в одного из них, и это больше не имело для
