Полковник запрокинул голову и посмотрел на первые звезды.
Через огонь этого тяжкого испытания на нас будут смотреть следующие поколения.
Калин взглянул на него и усмехнулся.
— Линкольн. Помню, как Винсент рассказывал мне о нем, когда жил в моем доме и выздоравливал после своих злоключений в Новроде.
— Я беспокоюсь об этом мальчике, — сказал Эндрю, не в силах признать свою вину в том, что он использовал Винсента в своих целях, сделал из него превосходного генерала и одновременно разрушил его душу.
— Я тоже, — вздохнул Калин. — Боюсь, их брак с моей дочерью не выдержит, если Винсент будет продолжать в том же духе. Она все еще любит его, и всегда будет любить, но она не может жить с глыбой льда. Кроме того, он каждый день напивается до бесчувствия.
Ты рассуждаешь так, как будто у нас есть будущее, — попытался улыбнуться Эндрю, глядя прямо в глаза своему товарищу.
— Да, иногда я забываюсь, — ответил Калин. — Я мечтаю о том, что войне придет конец, мы победим и жизнь пойдет своим чередом.
— Трудно себе представить. Я уже восемь лет участвую во всем этом. До того как мы прошли через световой туннель, я надеялся, что война в старом мире закончится через шесть месяцев. Конфедерация была на последнем издыхании.
— И ты собирался вернуться домой, в Мэн?
Эндрю задумчиво вздохнул. С самого первого момента их пребывания на этой планете он представлял себе, как они вдвоем с Кэтлин возвращаются на Землю. Он снова стал бы преподавать в Бодуэн-колледже, содержать семью на профессорское жалованье и спокойно достиг бы старости; его сабля висела бы на ковре, волосы стали бы совсем седыми, он рассказывал бы детишкам о войне и гордо маршировал на параде Четвертого июля в Брансуике, и так до тех пор, пока не настал бы его последний час.
Но был бы он счастлив? Эндрю припомнил своего приятеля из 20-го Массачусетского. После тяжелого ранения, затронувшего не только его тело, но и душу, он оставил армию. Однажды вечером он очень ясно выразил свое отношение ко всему происходящему:
— Мы получили непередаваемый военный опыт, — сказал он тогда. — Теперь наши молодые души опалены огнем.
С тех пор прошло уже много лет. Война прочно вошла в жизнь Кина и стала такой же обыденностью, как дыхание, еда и, прости, Господи, за такое сравнение, как занятия любовью с Кэтлин в предрассветной тишине.
— В каком-то смысле тебе все это нравится, Эндрю, не так ли?
Эндрю только молча кивнул.
— А я все это ненавижу, — вздохнул Калин. — В этом мы отличаемся друг от друга. Я сыт по горло военными лагерями. Не могу смотреть на своих друзей и их сынов, застывших в строю, старающихся выглядеть такими смелыми. Я почти хочу снова стать простым крестьянином, снова петь дурацкие песенки своему вечно пьяному господину Ивору. К этому времени прошло бы уже три года после нашествия тугар, жизнь текла бы мирно и спокойно. Вот в чем заключается разница между солдатами и крестьянами. Я смотрю на этих мальчиков и вижу, что вы изменили их. Они никогда больше не станут крестьянами, и от этого мне становится грустно. Они научились убивать.
— Но Таня могла бы уже превратиться в груду почерневших костей.
Калин гневно посмотрел на Эндрю.
— Ей и сейчас угрожает такая же участь. Ты действительно так считаешь?
Калин понурился.
— Я стараюсь не думать об этом, — прошептал он. — Два месяца назад, после гибели Ганса, я сказал, что готов жить и умереть, подчиняясь твоим решениям.
— Я помню об этом, — так же тихо ответил Эндрю, стыдясь воспоминаний о том, каким бессердечным он был в тот черный день их поражения.
Его и сегодня раздирали сомнения, но за тридцать дней передышки Эндрю совладал со своими нервами. Он должен был это сделать, чтобы суметь внушить всей армии желание противостоять врагу, ослабевшее после первых жестоких поражений и потери страны.
— Мы лишились своей родины, — с болью в голосе заговорил Калин. — Для меня, для крестьянина, это равнозначно утрате души. Землей владели бояре, но именно мы обрабатывали ее, давали ей жизнь. Ни тугары, ни мерки на это не способны. Они приходят и уходят, имена бояр меняются от поколения к поколению, но крестьянство вечно. До тех пор, пока у них есть земля.
Калин поднял лицо к ночному небу.
— Почти половина русских людей погибла. Убиты многие из моих друзей, а остальные призваны в армию, чтобы идти на смерть через пять дней, когда появятся мерки.
— Они не погибнут через пять дней, — резко возразил Эндрю.
— Если им придется остаться здесь навсегда, они все равно умрут.
— Черт побери, Калин, ты думаешь только о поражении?
Калин посмотрел в лицо Эндрю.
— Неужели ты не слушал, о чем я говорил на совете? Территория для нас ничего не значит — ни Суздаль, ни остальная страна. Сейчас, для нас важны две вещи. Во-первых, фабрики, способные производить оружие, — а они сейчас в безопасности на востоке. И во-вторых, армия. Именно это Вука стремится разрушить. Он может оккупировать весь мир, но пока у нас есть армия и оружие, у нас есть надежда победить.
— Но какой ценой?
— Ты сделал свой выбор уже давно, — почти обвиняющим тоном произнес Эндрю. — В тот вечер, когда мы решали, оставаться нам на Руси или уйти еще до прихода тугар, ты поднял крестьянское восстание в Суздале.
Калин поежился под суровым взглядом Кина.
Тогда голосовали и мои друзья — они решили воспользоваться твоей поддержкой и свергнуть бояр. Ты управлял нашими действиями. Из двухсот человек, восставших тогда в Суздале, больше половины погибли, а остальные имеют страшные шрамы на теле и в душе.
— Но теперь, благодарение Богу, вы свободны. И лучше умереть свободным, чем быть скотом.
Эндрю намеренно выбрал это слово, и оно сыграло свою роль. Он заметил, как вздрогнул Калин при слове «скот», которое давно никто не произносил, настолько тягостные воспоминания оно пробуждало.
Вдали на западном склоне зажглись керосиновые фонари, обозначающие место посадки аэростата после вечернего патрулирования. Двое друзей пристально смотрели, как снижается темный корпус летающей машины, как несколько рабочих прикрепляют нос аэростата к мачте, а затем заводят его в ангар. Позади раздался протяжный свисток паровоза, прошедшего через ущелье в Белых холмах, россыпь искр из трубы отмечала его путь.
Вокруг возрождались к жизни ночные звуки — стрекотание сверчков, уханье совы, призрачный шелест крыльев; светлячки освещали свой бесшумный полет над склонами холма, соперничая с огоньками лагерных костров.
— «Когда закончится жестокая война…» Песни смешивались друг с другом.
— «О Перм, услышь нас вечерней порой…»
— «Тащите горн, ребята, споем другую песню…»
— «Жила-была боярская дочка, златовласая красотка…»
Голоса звучали все вместе, сливаясь в единый гимн жизни накануне смертельной войны.
Калин поднялся, держа цилиндр в руке и прислушиваясь к плывущим в воздухе голосам. Над головой повисло Большое Колесо, наполнив ночь призрачным сиянием. Долина стала затягиваться молочно-белой дымкой тумана, поднимавшегося с земли.
Эндрю тоже поднялся и замер, впитывая в себя звуки жизни, ощущая их в своем сердце, в своей душе. Оглядываясь на запад, он представлял себе ту трагедию, что должна была произойти наутро в двух
