беспечностью от нее веет. Впору и самому посмеяться с пригожей, да только у Мокея сердце кровью исходило. Потому молча разулся, молчал, и когда она осматривала его раненую ногу, и когда стала задавать вопросы. Ведьму это не смутило. Раз молчит – значит, случившееся уже не так страшит его, значит, в порядке все. И отчего пришел тогда?
Она взглянула на него снизу вверх игриво, закусила губу, опасаясь, что вновь рассмеется.
– Ну, ответь, Мокеюшка. Какая забота привела тебя ко мне? – И глаза засверкали, задышала бурно. Нравился он ей, такой сердитый, красивый, растрепанный. Даже привычное нежелание лишиться из-за мужика сил своих отступило. Она ведь уже решила про себя, что примет предложение Учко, станет жить под защитой рода Сладкого Источника, пока не бросит тут все и не уйдет в Киев. То, что Учко оборотень, ее не пугало, знала, что сумеет отвадить его от себя, когда придет пора полнолуния. Учко – он послушный и недалекий. Но сильный. А ей так недоставало мужской силы! Мокей же… Мокея она желала давно. И сейчас решила: хватит ей мучить себя.
Протянув руку, Малфрида огладила бедро Мокея, ее ладонь медленно двинулась к застежке его портов. Но Мокей быстро поймал ее руку, сильно сжал. Смотрел на нее, и лицо его – такое знакомое, но странно потемневшее, с полуопущенными веками, отмеченное печатью тяжелого, внутреннего переживания – словно было лицом чужого враждебного ей человека.
– Ты и впрямь себя Учко обещала? – спросил глухо.
– Что с того?
Другой рукой она стала игриво пробираться туда, куда он не допускал ее, и только недоуменно вскинула темные брови, когда Мокей отшатнулся.
– Я ведь ведаю, кто ты… Но все равно люблю тебя. Измучился весь. Ты же играешь со мной, как со щенком непутевым. Али вообще ни во что не ставишь? Не по-людски это, так мучить. Но ведь ты и впрямь не совсем человек… Ведьма проклятая!
И он вдруг с размаху, сильно ударил ее в лицо кулаком.
Малфрида не ожидала этого. Она отлетела от Мокея, больно ударившись о столб-подпору у себя за спиной. Потом ощутила привкус крови во рту, провела рукой по разбитым губам и с удивлением обнаружила на кончиках пальцев кровь. Несколько мгновений глядела на нее, потом перевела тяжелый взгляд на Мокея, в глазах затеплилось желтое марево. И прежде чем успела подумать, что делает, она резко взмахнула рукой.
Мокея подбросило, крутануло в воздухе, стукнуло о стену так, что изба содрогнулась, горшки полетели с полок, серый мох трухой посыпался из пазов бревенчатой стены. Малфрида же поднялась, несколько минут ходила по избе, чуть не налетела на перегородку, за которой топталась коза.
– Убирайся, – молвила. – Я любить тебя хотела, теперь же хочу только одного, чтобы ты сгинул с глаз моих. А не то… Сама боюсь того, что могу с тобой сделать.
Мокей едва смог подняться. В голове гудело, еле нашарил костыль, почти вывалился из дверей. Но неожиданно замедлил шаги.
– Сука! И все же я…
– Прочь поди, пока я добрая.
Дверь за ним захлопнулась, и Мокей, втянув голову в плечи, похромал прочь. Только зайдя в чащу, остановился. И вдруг заплакал. От обиды, от жалости к себе. И еще оттого, что Малфрида сказала, что хотела его любить. Почему-то это ранило сильнее всего. Сильнее испытанного унижения и страха перед ней. Ибо понял – больше у него с чародейкой Малфридой ничего не будет…
А Малфрида несколько дней провела в раздумьях. О Мокее и не вспоминала, отчего-то уверенная, что он будет молчать о случившемся. Гордость не позволит ему признаться, как поборола его лесная знахарка. Люди, скорее над ним посмеются, чем поверят, что она чародейка. Учко же, постоянно слонявшегося по округе, ведьма отгоняла заклинанием, заставляла блуждать, а то и забывать, куда и зачем отправлялся.
Дни стояли короткие, приближалось время Корочуна, когда по обычаю люди гасили все огни старого солнцеворота[103] и зажигали трением сухого дерева о дерево новое пламя. За Корочуном у древлян следовало время свадеб, когда парни приводили в селение своих избранниц, а девушки уходили жить в новый род мужа. Вот вскоре и Учко захочет привести милую его сердцу знахарку в избу Стогнана, но Малфрида была бы слишком наивна, если бы считала, что Стогнан такое позволит. Да и гневная вспышка, вызванная поступком Мокея, навела ее на другие мысли. Малфрида поняла, что ей лучше сохранить силу. Мирное родовое селение, в котором она надеялась обрести покой, не было мирным по отношению к ней. Тот же Мокей наверняка будет теперь строить козни, да и злоязыкую Горуху не стоит сбрасывать со счетов, обиженного Стогнана также… О Стогнане Малфрида теперь думала особенно часто. Ведь скоро наступит очередное полнолуние, и сын Стогнана, оборотень Учко, опять отрастит клыки и захочет глотнуть крови. Староста должен узнать об этом. Как и о том, что она задумала. Ибо Малфрида, отрезвев от мучавшего ее любовного угара, уже и не думала сходиться с ним, наоборот, все больше приходила к мысли, что надо попытаться поворожить над сыном старосты, попытаться как-то снять с него чары. Это было неимоверно трудно, однако сила бродила в Малфриде, она ощущала ее мощь, и ей было интересно попробовать такое трудное дело – превратить оборотня в человека. Она была чародейкой не из последних, вот и хотелось испытать себя там, где даже ученые волхвы разводили руками. Но староста должен помочь ей. Пока она не разберется, как поступать, пока не вспомнит все, чему ее учили. На это уйдет время, может, понадобятся месяцы, сейчас же ей надо было поговорить со Стогнаном, умолить его услать сына, чтобы тот не натворил бед.
И Малфрида отправилась в селение. Придя, поинтересовалась, где Учко и, узнав, что его нет, что сын старосты отправился за водой к источнику сладкой воды, велела провести ее к Стогнану. Она застала его в длинной складской постройке, где староста подсчитывал кадушки с медом и шкурки пушнины, предназначенные для отправки в Киев. Увидев Малфриду Стогнан поглядел на нее без особой приветливости. Иного она от него и не ждала, но все-таки стала настаивать, чтобы они поговорили наедине. Наконец староста изволил выслушать ее. Отослал всех, сам сел на связку шкур, уперся руками в колени. На знахарку не глядел. Даже когда та поведала ему о том, что узнала о его сыне, Стогнан почти не отреагировал. Сидел молча и не шевелился, пока Малфрида сама не умолкла, потрясенная.
В складе пахло выделанными шкурами, сухими травами и свежей древесиной. Стены были плотно сложены из крепких бревен, свет в длинное помещение вливался только из оставленной открытой двери. Сюда, в дальний конец склада, он попадал мало, и все же Малфрида разглядела, каким злым и отчужденным стало лицо Стогнана. Сначала подумала, было, что Стогнан осуждает ее за клевету на Учко, и хотела начать доказывать свою правоту, как вдруг все поняла и ахнула:
– Да ты и так все знаешь!
Стогнан медленно поднял голову. Его лицо было таким бледным, что обвивающая лоб вышитая тесьма показалась трещиной.
– Я слежу, чтобы Учко не причинил никому вреда. – Малфрида машинально ослабила узел алого шарфа на шее, вздохнула глубоко.
– Как ты можешь уследить за оборотнем, который во власти только темных сил?
– Кто бы еще сказывал, – зло покосился на нее Стогнан. – Но раз уж ты такая догадливая, то припомни, оставался ли Учко близ Сладкого Источника, когда приближалась пора полнолуния? И если он сам не уходит в лес, то я отправляю его куда-нибудь под всяким благовидным предлогом.
– И куда же ты его гонишь? В глухие чащи или просто куда подальше? Но разве оборотень не может набрести на другие селения? Вести в лесах распространяются медленно, и где у нас уверенность, что он уже не глотнул крови в одном из отдаленных селищ? Но даже если его вторая волчья натура и оставалась пока голодной, рано или поздно жажда крови заставит волколака найти, чем насытиться. И он может вернуться в Сладкий Источник.
– Да заговорено тут все! – резко поднялся Стогнан. Схватил Малфриду за локоть и стал увлекать к выходу. А у самого порога указал рукой: – Видишь, сколько тут шестов с рогатыми навершиями? Видишь, сколько знаков на кольях и частоколах? Никакая нечисть не сможет пройти в Сладкий Источник.
– Но оборотень может напасть на того, кто окажется в лесу. Знай: в прошлый раз он напал на Мокея, так что, когда ты застал у меня своего зятя, я как раз тем и занималась, что лечила его. И еле выходила.
