на север, и лишь крепче сжимал ее стан, когда она начинала метаться в седле. В конце концов Эмма немного успокоилась, смирившись с неизбежным, и внезапно с изумлением почувствовала, что рада тому, что они вместе. Руки викинга были властны, но в них была и успокаивающая надежность, а сердце подсказывало ей, что ее похититель не причинит ей зла. Они столько пережили вместе, что все, сделавшее их врагами, осталось далеко в прошлом. Ролло не раз спасал и защищал ее, рискуя при этом жизнью. Успокоившись, Эмма поудобнее устроилась в седле и заявила, что намерена вздремнуть, раз изменить ничего нельзя. Ролло на это лишь негромко рассмеялся, добавив:
– Больше всего, Птичка, мне нравится в тебе то, что никогда не скажешь заранее, что придет тебе в голову.
Он, как всегда, пытался подразнить ее, но Эмму это не задело, ибо в голосе его была теплота. Она ощутила, как викинг расправляет складки ее плаща, заботливо укутывая ее, а затем почувствовала легкое прикосновение к волосам, растерянно поняв, что, по-видимому, это поцелуй. Почти отеческий, как те, которыми награждал ее аббат Ирминон, ее воспитатель… Ролло замучил его, допытываясь, где хранится золото монастыря… Нет, сейчас она не станет думать об этом. Надо продолжать жить. И, возможно, рядом с Ролло.
Весь остаток пути она продремала в его объятиях, пока на рассвете вдали не показалась земляная насыпь с частоколом – древний город Лаваль, в котором теперь хозяйничали норманны, подвластные Ролло.
На этом очарование и окончилось. Ролло, едва соскочив с коня, направился к бурно приветствовавшим его воинам, веселый и оживленный, будто и не проделал долгий путь верхом после изнурительного франкского плена. На испуганно озиравшуюся девушку он даже не глядел, а когда его соотечественники полюбопытствовали, что за рыжеволосая спутница сопровождает его, небрежно бросил, что это подарок для младшего брата.
Тогда Эмма еще не знала языка северян и не подозревала о своей участи. Оставаясь в полном неведении, она, утомленная дорогой, крепко уснула в отведенном ей срубе, а когда проснулась, узнала, что Ролло покинул Лаваль. Она не сразу поверила в это, сердилась, грозила и требовала немедленно позвать его сюда. Седоусый, кряжистый норманн с бритым по франкскому обычаю подбородком, усмехаясь, молча глядел на нее, а затем заговорил на самом ломаном франкском наречии, какое только Эмме доводилось слышать:
– Твой господин Ролло Нормандский отбыл в свой город Ру Хам. Меня зовут Ботольф Белый, но франки прозвали меня Ботто. Можешь и ты называть меня так. Именно мне многославный Ролло препоручил доставить тебя в Ру Хам, к его брату Атли, который избрал тебя для себя. Что ж, давно пришла пора младшему обзаводиться женщиной…
Эмма отказывалась верить. Действительно, Ролло не раз говорил ей, что она принадлежит его брату, которому он обещал сберечь ее. Но как могло быть, что после всего, что им пришлось пережить, он и в самом деле готов отдать Эмму другому? Ролло не щадил себя, оберегая ее, он был так заботлив… И так смотрел на нее!.. «Власть всегда была у тебя», – сказал он, и она оказалась настолько глупа, что поверила, позволила этой отравленной стреле вонзиться в ее сердце и убить в ней всю ту благородную ненависть, что стояла между ними. Больше того – она была готова принадлежать ему, отдать душу и тело!.. Язычник, мерзкий пособник дьявола!.. О, как же она его ненавидит!
Ее везли в Руан незнакомые ей норманнские воины. Они обращались с ней по-доброму, однако на каждом привале ее связывали, а рядом всегда находился бдительный страж.
– Почему бы вам и еще не увеличить мою охрану? – язвительно вопрошала Эмма у седоусого Ботольфа.
Старый воин никак не реагировал на ее выпады. Из всех сопровождавших ее викингов только он один немного знал язык франков. Эмме волей-неволей пришлось прислушиваться к норвежской речи, запоминать слова, и Ботольф помогал ей в этом. Вместе с тем держался он с нею крайне сухо, обращаясь к пленнице лишь по мере необходимости. Порой она ловила на себе пристальный взгляд его маленьких, ярко-голубых и холодных, как ледышки, глаз.
– Ролло сказал, что ты дочь графа из Байе и его жены Пипины. Странно, что он оставил тебя в живых, ибо знает, как умер его отец, первый завоеватель этого края великий Ролло Пешеход. Я был в Байе, когда его убили, сам положил динарии на его остывшие веки. А теперь его сын подарил тебе жизнь… Хотя ради Атли старший брат готов и небо и землю перевернуть и даже ввязаться в спор с самой Хель.
– Я приемная дочь графа и графини, – отвечала Эмма. – В моих жилах нет их крови.
Ботто хмыкал в усы, а на каждом привале по-прежнему стягивал ей руки и ноги сыромятными ремнями, давая караульному наказ не спускать с пленницы глаз.
Эмма злилась, но старый великан лишь сумрачно усмехался:
– Ролло предупредил, что ты хитра, коварна и ни о чем не помышляешь, кроме побега. Я дал слово, что у тебя будет столько же возможностей к бегству, как у коровы, пытающейся взлететь. Атли Нормандский ждет свою избранницу в Ру Хаме, и я водворю тебя туда – это так же верно, как сама судьба.
Эмме становилось нестерпимо грустно. Разумеется, она обязана Атли жизнью, еще в Сомюре он был мягок и добр с ней. Но помимо своей воли она ждала новой встречи с Ролло, теша себя грешной и несбыточной надеждой, что все переменится по его мановению.
Ее иллюзии рассеялись как дым, едва они прибыли в Руан. Здесь она наконец повстречалась с Ролло. В дождливый день, в пелене тумана, мимо нее пронесся величественный воин на горячем вороном коне – пронесся, чтобы истаять как видение. В ее воспоминаниях Ролло оставался бродягой в лохмотьях с ножом за поясом, теперь же ее глазам предстал господин, правитель в богатом плаще, сколотом на плече сверкающей фибулой, в сияющем венце, стягивающем длинные волосы и увенчанном треугольным зубцом над бровями. Даже в этот хмурый день он показался ей окруженным светлым ореолом власти и могущества. Плечо в плечо с ним ехала его королева. Эмма, жалкая и озябшая, прикрытая грудой отсыревших шкур на скрипучей телеге, с замиранием сердца смотрела на эту исполненную величия светлокудрую красавицу. Так вот какова та, что владеет сердцем сурового викинга, та, с которой он не желает расставаться, даже несмотря на бесплодие ее чрева! С тайной дрожью Эмма почувствовала на себе странный взгляд необычных глаз супруги Ролло – черного и почти прозрачного, как опал. В следующий миг величественная красавица проследовала далее. Ролло же, хотя и задержался, едва взглянул на нее, обменявшись двумя словами с Ботто…
Струны арфы горестно отозвались, когда Эмма задела их рукой. Она отставила инструмент и огляделась. Ее привели в эту комнату – озябшую, утомленную, павшую духом. Как и сейчас, здесь было тепло и уютно: выбеленные стены, двойное арочное окно, разделенное пузатой витой колонной, украшенной резьбой. В узкие переплеты окна вставлены тонкие роговые пластины, сквозь которые проникает свет. Но тогда день стоял столь сумрачный, что в комнате царил полумрак, по углам горели высокие бронзовые светильники в виде драконов на треножниках, держащих в пастях масляные плошки. Здесь все уже было готово к ее прибытию: вышитые подушки на скамьях вдоль стен, пол, устланный тростником, лира. И это зеркало, в котором она, бледная и изможденная, разглядывала свое осунувшееся лицо, прилипшие к вискам мокрые, побуревшие пряди… Образ прекрасной супруги Ролло все еще стоял перед нею, и Эмма невольно сравнивала ее с собой – и сравнение было вовсе не в ее пользу. Так вот почему так спешил Ролло в Руан! Ей ли тягаться с этой красавицей?
Она была так удручена, что не заметила, когда появился Атли. Он помог ей снять плащ, был оживлен, суетился, не зная, чем угодить. Эмма равнодушно глядела в его лицо – худое, с торчащим, как рыбья кость, носом, со скошенным подбородком. Хороши были только глаза – синие, мягкие, полускрытые падавшими на лоб гладкими каштановыми волосами.
– Я так счастлив, что вновь вижу тебя, Эмма! – твердил он. – Я днем и ночью думал о тебе. Когда же Ролло сообщил, что Ботто сопровождает тебя, я считал часы, оставшиеся до нашей встречи. Тебе нравится твой покой? Он расположен в пределах епископского дворца. Рядом храм, и тебе, наверное, будет приятно посещать службы. Мой друг, епископ Франкон, ждет тебя, ибо я много беседовал с ним о тебе. А в этом ларе я собрал для тебя всевозможные инструменты: лиру, лютню и даже свирель, хотя это вовсе и не женский инструмент. Мне сказали, что ты любишь музыку.
Он закашлялся, прикрывая лицо, и отвернулся. Его бесплотное тело под синей туникой содрогалось, он вынужден был опереться на ларь. Когда же он пришел в себя, Эмма жестко проговорила:
