Она видела, как лицо Снэфрид начало изменяться, словно утратив основу. Гримаса ослепительной ярости сделала его чудовищно безобразным. Эмма ощутила почти осязаемое дуновение угрозы, исходящее от женщины. И это окончательно отрезвило ее. Подхватив платье и прихрамывая, она кинулась прочь так быстро, как только могла.
Снэфрид бесшумно приблизилась к открытой двери и едва не столкнулась с возвращающимся Ролло.
– Ты? – удивленно, но совершенно спокойно произнес он. Затем огляделся, кивая своим мыслям. – Что ж, идем. Пора. Я устал и хочу спать.
Не оглядываясь, он двинулся вперед.
Снэфрид еще какое-то время стояла в пустом холле, глядя сквозь серую пелену дождя. То, чего она так долго боялась и чего ожидала, свершилось. Она не ошиблась. Она не ошиблась в отношении рыжей твари. Она и есть та, на которую указывало гадание, та, что займет ее место подле Ролло. Снэфрид знала, откуда в ней эта уверенность. У Ролло и прежде бывали женщины, которыми он увлекался, их было немало. Однако всех их он оставлял ради нее. И никогда не было так, чтобы он покинул ее ради другой.
Снэфрид вдруг издала короткий сухой смешок, который так же внезапно оборвался, оставив на ее лице улыбку, подобную оскалу хищника.
Снэфрид заставила себя оставаться без движения еще какое-то время. В душе ее ревела буря – лицо же становилось все спокойнее. Ее ярость была подобна вулкану, сдерживаемому холодной, нечеловеческой волей.
Она сумела укротить себя. Месть – потом. Сейчас главное – не потерять Ру.
Она шла мимо застывших стражников, мимо торопившихся склониться в поклоне слуг. Заметив в одном из проемов широкую спину Рагнара, Снэфрид остановилась. Она не окликнула датчанина, но он оглянулся, замедлил шаги и наконец направился к ней.
– Ты звала меня, госпожа?
Он не мог долго выдержать прямой взгляд ее разноцветных очей. Темная, ужасающая сила таилась в них. Он опустил глаза, забормотав нечто невнятное.
Снэфрид больше не могла сохранять спокойствие. Лава, что бурлила в ней, требовала исхода. С силой, поразившей Рагнара, она внезапно толкнула его к ближайшей двери. За ней была тесная, необжитая каморка. От голых стен веяло плесенью.
– Ты ведь хотел меня, Рагнар?
В ее улыбке таилась смертельная жуть, но тело, которое она предлагала ему, было неописуемо великолепным.
– Теперь я твоя, датчанин!
Глава 4
Там, где полноводная Сена, устремляясь к океану, покидает земли франков и вьется множеством излучин, простирается край, который уже не первый год даже при дворе короля Карла именуют Нормандией. Прежде это были дикие пустынные места, спорные земли, где никто не решался селиться из-за беспрестанных столкновений между воинственными пришельцами с севера и франками. И именно здесь, в этой безлюдной глуши, обрели приют те, кого не осмеливались коснуться ни франки, ни норманны. Прокаженные, покрытые гнойниками и струпьями, отекшие, гниющие заживо мертвецы, они основали некое подобие селения у реки, где в известковых скалах вода пробила пещеры, уходящие глубоко под землю извилистыми, запутанными переходами. В их недрах обитали те, кто уже не походил на людей. Те же, кто еще мог передвигаться, добывать пищу и размножаться, занимали верхние залы. Там пылали их костры, там они жили по своим особым законам замкнутой, изолированной от всего мира общиной, плодились, умирали, отсюда небольшими группами выходили на дороги просить подаяния, двигаясь обычно на юг, к франкам, где было достаточно монастырей и аббатств, где им могли оказать помощь, дать немного еды и грубую одежду. И лишь раз в месяц некоторые из них отправлялись на север, где в древнем Ротомагусе находился собор Святого Уэна, слывшего покровителем и заступником прокаженных. С недавних пор епископ Франкон исхлопотал для них разрешение в конце каждого месяца присутствовать на службе в этом храме, после которой прокаженные обязаны были немедленно возвращаться в свои пещеры, иначе любой из встречных норманнов мог уничтожить их, как вредных насекомых. Северные воины ничего так не боялись, как заразиться этой ужасной болезнью.
В полдень погожего октябрьского дня, когда несчастные калеки, выбравшись из своих нор, грелись в лучах осеннего солнца, к пещерам подъехал одинокий всадник на прекрасном белом скакуне. Остановившись в отдалении, он начал вглядываться в их багровые изуродованные лица, покрытые синими пятнами и язвами.
– Я жду! – не покидая седла обратился он к прокаженным. – Где же он?
Несчастный с львиным лицом указал беспалой конечностью вниз по течению реки.
– Благородный епископ Франкон ожидает тебя, господин, в последнем гроте. Там почти никто не бывает, там сухо и чисто.
Всадник тут же пустил коня быстрой рысью вдоль берега. Сталь его кольчуги звенела, мелкие камни катились из-под копыт.
– Я услышал тебя еще издалека, великий герцог, – произнес вместо обычного приветствия епископ Франкон, выходя из грота и беря лошадь прибывшего под уздцы. Торопливо оглядевшись, он увлек всадника под сень нависающих скал. – Я выбрал это место, чтобы наша встреча осталась в тайне, ты же передвигаешься, как полк тяжелой конницы. Сторожевые посты норманнов невдалеке, и у них чуткие уши.
Благородный епископ Руанский был одет в некое подобие балахона, какие носили и прокаженные, от этого особенно неуместным казался исходивший от него слабый аромат благовоний.
Герцог Нейстрийский и властитель Парижа Роберт Робертин усмехнулся, глядя на епископа, и окинул взглядом грот с песчаным полом, усеянным обломками скалы. Здесь царил полумрак и не слышно было специфического смрада проказы, что донимал Роберта все то время, пока он двигался мимо обиталищ убогих. И все же он поежился.
– Странное местечко ты выбрал, преподобный, для встречи со мной.
– Зато норманны никогда не посмеют сюда сунуться. Их гарнизон в Вернонуме, это недалеко, однако мы можем быть совершенно спокойны. Северные воины обходят эти места стороной. Если, конечно, гром твоих доспехов не привлек их внимания. Будем надеяться, что это не так, ибо лес здесь густ, а заросли глушат звук копыт.
Роберт ничем не показал, что слышит его слова. Сняв чересседельную сумку, он извлек оттуда мех с вином и завернутый в чистую тряпицу кусок пирога.
– Я проделал около двадцати лье. Надеюсь, ты разделишь мою трапезу, епископ?
Он разложил пирог с бараниной, сдобренной травами, тонкой струей налил в две плоские деревянные чаши густое вино.
– Благословим же друг друга, – молвил он, коснувшись чаши епископа. Роберт числился светским аббатом монастыря Святого Германа, что в Париже, и таким образом также являлся лицом духовным.
Когда они присели на обломки скалы, Роберт пригубил вино и сбросил кольчужный капюшон, закрывавший лицо. Герцог был уже немолодым, но все еще статным и красивым мужчиной. Черты его лица отличались благородством, хотя в складке рта, обрамленного золотистой бородкой, уже сквозила усталость. В длинных пшенично-желтых волосах блестели серебряные нити, однако темно-карие глаза под смоляными дугами бровей светились юношеской живостью.
– С годами ты все больше становишься похож на своего брата Эда, упокой Господь его душу, – сотворил знамение Франкон. Он знал, что его слова придутся по душе Роберту, который свято чтил память покойного короля.
Однако тот не ответил.
– Каково вино? Это с виноградников святого Германа. У вас в Нормандии не выращивают лозу, и тебе, небось, редко приходится вкушать что-либо подобное. Я, конечно, не имею в виду монастырские настойки из бузины и одуванчиков.
Епископ с видом знатока смаковал темный маслянистый напиток.
– Считай, что я причастился. Ей-богу, совсем недурно. Ничуть не хуже тех вин, какие подавались на
