Еще в Руане Эмма пристрастилась к скандинавским баням, и теперь, когда она смыла с себя все следы путешествия и облачилась в сухое чистое платье с норвежским двойным передником, она чувствовала себя, словно заново родилась на свет. Виберга, прислуживавшая ей, принялась расчесывать ее волосы.
– Ишь, какие, – с невольным восхищением приговаривала она. – Птицы могут вить в них гнезда.
Вновь появилась Лив, принеся Эмме ее плащ – вычищенный и просушенный, и Эмма при дневном свете смогла лучше разглядеть дочь Ботто. В лице красавицы было что-то безвольное, а глаза, несмотря на их чудесный цвет, не отличались выразительностью и всегда были словно затуманены. Однако сложена она была действительно на диво. Высокая, как и мать, она была довольно полной, но с узкой талией, округлыми плечами и высокой пышной грудью. У Лив была смуглая кожа, над мягко очерченным розовым ртом темнел пушок. Когда они вышли во двор, один из викингов притянул Лив к себе и облапил, но та нисколько не обиделась, пояснив Эмме с загадочной полуулыбкой:
– Все они тут влюблены в меня…
Эмма промолчала, надменно взглянув на викинга, восхищенно присвистнувшего ей вслед.
После вчерашней непогоды двор походил на раскисшее болото, но деревянные мостки, проложенные от порога к порогу, позволяли передвигаться, не пачкая ног и одежды. Двор окружали длинные строения с покатыми, крытыми дерном кровлями. Часть построек имела стены из вбитых стоймя бревен, часть стояла на фундаментах из скрепленных известью грубо отесанных камней. Вместо коньков на крышах виднелись драконьи головы, глядящие раскрашенными глазницами на закат и восход. Такими же драконами норманны украшали свои дома и в Руане, а вот столь длинных одноэтажных построек в столице Ролло уже почти не осталось. Зато подвешенная у входа в одно из зданий жертвенная бычья туша была для Эммы привычным зрелищем.
Когда они вошли, навстречу им пахнуло можжевеловым дымком, солодом и теплом. Здесь было полутемно, так как окон не было, лишь на стыках крыш виднелись небольшие отверстия, затянутые бычьим пузырем. Свет исходил от длинных очагов, дым от которых поднимался вверх к общей отдушине. В помещении суетились слуги, жены норманнов хлопотали у огня, где на вертелах жарились мясо и рыба, а на длинных цепях, свисающих с потолочных балок, были подвешены большие котлы, в которых бурлила похлебка.
На лавках сидели, торопливо поглощая пищу, мужчины. Эмма увидела среди них Херлауга. Не переставая жевать, он приветливо поднял в ее честь рог, да так и застыл, провожая взглядом покачивающую бедрами Лив.
Дочь Ботто подвела Эмму к одному из боковых помещений:
– Он здесь!
Эмма увидела лежащего на шкурах с закрытыми глазами Атли. Лицо его было покрыто горошинами пота, хотя на груди его покоился кусок льда, обернутый тряпицей. Когда Эмма окликнула его, Атли приоткрыл глаза, но они были мутными, и он не узнал ее.
– Он между жизнью и смертью, – прозвучал рядом голос. Говорили по-франкски, но с тем характерным выговором, какой Эмма слышала у своей приемной матери, графини Байе.
Только теперь девушка заметила сидевшую на ступени ложа женщину. Это была монахиня в черном одеянии с нашитым на груди белым крестом. Из-под ее головного покрывала на Эмму взглянули суровые светлые глаза. Монахиня толкла какое-то снадобье в бронзовой ступке.
– Слава Иисусу Христу, – продолжала она. – Давно же мы с тобой не видались, Эмма, но не узнать тебя невозможно.
Лив по-прежнему стояла рядом, переминаясь с ноги на ногу. Кажется, она не понимала языка франков.
– Это Мария из здешнего монастыря, – проговорила она без всякой интонации. – Она христианка, но хорошая врачевательница, и мы зовем ее, когда кто-то хворает. Теперь идем, я накормлю тебя.
На деревянном блюде с выжженным по краю узором горкой лежали ячменная каша, тушеное мясо, пяток хрустящих ячменных лепешек. Эмма ела, не отрывая глаз от сестры Марии. Порой ей начинало казаться, что она знает ее, должна знать. Она чувствовала себя скованной под ее пристальным взглядом. Наконец, скрывшись за занавеской, монахиня склонилась над Атли, велев сидящей рядом Виберге помочь ей. Атли закашлялся, Виберга охнула, увидев свежую кровь.
Эмма забеспокоилась.
– Лив, здесь слишком душно для Атли. Нельзя ли его уложить в отдельном помещении?
Лив задумчиво теребила переброшенные через плечо косы, щурясь на стоявшего, не сводя с нее глаз, Херлауга.
– Хорошо, я велю приготовить для него ложе в стабюре[34].
Она двинулась к порогу, и Херлауг, как завороженный, последовал за ней. Вскоре удалилась и сестра Мария, бросив полный осуждения взгляд в сторону Эммы. Когда силуэт монахини исчез в дверном проеме, девушка невольно вздохнула с облегчением.
Ее внимание привлекло негромкое пение. На скамье у стены девушка-подросток с распущенными по плечам серебристыми, как рожь в лунную ночь, волосами напевала незатейливую песенку, раскладывая перед собой ракушки, амулеты и сухие цветы. Встретившись с ней взглядом, девушка улыбнулась, и Эмма не смогла не улыбнуться в ответ. Очаровательное дитя – блестящие зубки, вздернутый нос в веснушках, волосы кокетливо перетянуты тесьмой из цветной шерсти. На вполне сформировавшейся груди – золотая гривна. Именно она и навела Эмму на мысль, что это еще одна дочь хозяев, та самая Ингрид, к которой стремился Бьерн. Она окончательно в этом убедилась, когда девушка решительно оттолкнула маленького Рольва, посягнувшего на ее «сокровища».
– Ступай прочь, а не то я попрошу кобольдов[35] превратить тебя в веник!
Малыш с ревом кинулся к вошедшей в дом матери. Ингрид смеялась:
– Глядите на него! И это будущий викинг?
– Оставь его! – прикрикнула Бера. – Ты все еще словно дитя. Идем-ка, поможешь мне в кладовой.
Заметив Эмму, она пригласила и ее взглянуть на хозяйство. Осмотрев хлева, клети и амбары, Эмма действительно была поражена изобилием и достатком и не скрывала этого, чем окончательно расположила к себе Беру. В кладовой они пробыли особенно долго. Под потолком тянулись бесконечные ряды окороков, кусков грудинки, копченых гусей, колбас, бычьих языков. В дальнем конце стояли кадки с солениями. Воздух был насыщен запахами копченостей, хмеля и меда, яблок, уксуса. В большом погребе с выложенными из камня и покрытыми шкурами стенами хранились бочки с пивом, масло в кадках из дерева дикой сливы, приправленные тмином сыры. Фру Бера осматривала запасы, ставя крестики над теми, какие надлежало отправить к столу в ближайшее время. Увидев, как внимательно следит за ней девушка, она заметила:
– У нас с Ботольфом большая усадьба. К тому же у него на хлебах много дружинников, которых нелегко прокормить. А после празднования Йоля предстоит еще и свадьба Ингрид с Бьерном. Хвала богам, в этом году был хороший урожай, да и походы кое-что принесли.
Их отвлек шум на улице. Выйдя из кладовой, они увидели толпу у жилых построек. В центре ее находился Серебряный Плащ, вокруг которого с радостным визгом прыгала Ингрид, словно приветствующий хозяина щенок. Да и сам Бьерн вел себя с девушкой не как с суженой, а скорее как с сестренкой – подбрасывал, щекотал, ерошил ей волосы. Только когда приблизилась Бера, он угомонился и, обняв Ингрид за плечи, вошел в дом. Там, достав из-под полы резной ларчик, он разложил перед невестой подарки – гребень с перламутровыми накладками, голубые стеклянные бусы, покрытые эмалью пряжки тонкой работы, шелковые ленты, золотые наручи. Ингрид разглядывала их с восторгом, но то, как она опустилась на колени и стала раскладывать украшения на скамье, чем-то напомнило Эмме ее игры с ракушками. И еще она поймала взгляд, каким Бьерн одарил красавицу Лив. В нем было столько откровенной страсти, что Эмма почувствовала стыд. Однако Лив держалась невозмутимо. Пройдя мимо Бьерна и едва не задев его, она приблизилась к Эмме:
– Я все приготовила в стабюре, теперь мы можем перенести Атли.
В стабюре было еще холодно, хотя в глиняном очаге и рдела огнем большая куча углей. Широкая лежанка была покрыта мехами, а сверху еще и медвежьей шкурой. Еще одна лежанка стояла у стены. Эмма присела на ее край, вглядываясь в бескровное лицо раненого. В прохладном воздухе он задышал легче и вскоре пришел в себя.
