Управляющий был сутулый крепкий мужчина, кряжистый, как старый дуб. Но в его черных, заплетенных в косицу волосах не было ни единой седой пряди, и Эмма поняла, что он еще нестар. Дети в доме – две замеченные вчера девочки лет восьми-десяти, черноволосые, в длинных холщовых рубахах и овчинных безрукавках мехом наружу, и мальчик-подросток, одетый приблизительно так же, такой же черноволосый и черноглазый, как сестры, – видимо, были детьми смотрителя усадьбы. Была еще вчерашняя хозяйка, по живости движений и крепости стана которой Эмма тоже предположила, что она моложе, чем показалось с вечера. Эмма знала, почему подумала о ней как о старухе. Женщины в таких забытых богом селениях если и выживали после нескончаемых родов, то потом жили долго, хотя и рано старели. Она сама выросла в таком селении и теперь понимала, что жизнь, сделав круг яростных страстей и событий, сквозь которые она прошла, вернулась на прежнее место, и вновь придется жить в глуши с ее дремотной тишиной, деревенскими сплетнями, тесным общением, где праздники и ссоры являются самыми главными событиями, о которых помнят годами.
– Где Эврар? – спросила она, вставая и оглядываясь по сторонам.
Оказалось, что за час до рассвета Меченый уехал за гору в аббатство святого Губерта, чтобы прислать для «дочери» все необходимое для благородной женщины. Эмма толком не представляла, что именно ей понадобится, но, видимо, Эврар разбирался в этом лучше, знал местное хозяйство. Ибо оно и в самом деле было запущено и являло собой все тот же крестьянский дом, только побольше размером. Эмма это поняла, когда смотритель – его звали Вазо – взял плошку с огнем и показал ей все, чем она теперь владела. Башни из грубо отесанных камней, примыкавшие к основному дому с торцов, по сути, являлись складами, но, отметила Эмма про себя, отнюдь не бедными: в бочонках хранилось овечье сало для приготовления свечей, на полках стояла утварь – миски, ковши, тарелки, кувшины из глины. Были и кожи, прекрасно выделанные, и куски плотной ткани.
Эмма тут же стала отдавать распоряжения, чтобы шкурами завесили стены в большом доме, будет уютней, а несколько резных скамеек и большое кресло отобрала лично для себя. Вазо глядел на нее недовольно, но помалкивал. Видимо, хранителя шокировало, как дерзко распоряжается вещами Эврара эта рыжая девица.
Вся первая половина дня прошла в хлопотах. И полутьме. Эмма заметила это, когда вышла на улицу, и застыла, прикрыв глаза от слепящего солнца, от ослепительного снега. Постояла немного, привыкая. Итак, ее новая жизнь начиналась здесь. На первый взгляд местность не впечатляла. Деревня затаилась в глубокой долине среди известковых скал, стоящих уступами, подобно лестнице в доме великана. А сверху темнел вечнозеленый лес, поднимавшийся по горам под огромным куполом зимнего ясного неба. Долина казалась замкнутой, закрытой от всего мира. Даже протекавший по ее дну ручей появлялся неизвестно откуда и также неизвестно где исчезал. Лишь позднее Эмма узнала, что он бьет из-под скалы в конце долины, а начало берет у аббатства святого Губерта и, проходя под горой, втекает в Белый Колодец. Вот уж действительно Белый Колодец – спрятавшийся среди отвесных скал светлого известняка мирок лесной долины, живущий своей жизнью, отрешенный от всего мира нескончаемостью Арденнского леса, горным кряжем. И ей здесь теперь придется жить.
Большой дом усадьбы располагался в единственном месте долины, где был пологий подъем. Утоптанная дорога вела из долины и сразу за частоколом усадьбы поворачивала и поднималась в гору. Это была дорога к руднику, куда с наступлением тепла всегда отправлялись жители деревни, ибо рудник был основным кормильцем.
Вазо пояснил Эмме, что землепашество не в чести у жителей Белого Колодца. Конечно, кое-где корчуют лес и сеют рожь, но в основном в Белом Колодце живут за счет леса. Он дает все: дерево на топливо, на изготовление башмаков, на факелы и частоколы; мох и сухие листья для подстилки; плоды букового дерева, чтобы выжимать из них масло. Жители добывали пропитание себе и охотой: в ручье водилась форель, на высокогорных выгонах целое лето пасли овец, а зимой женщины проводила время за прядением и ткачеством. Вазо давал Эмме понять, что жизнь в лесу полна забот, не дающих скучать, но ее внимание привлекла его фраза, что все мучные продукты жители Белого Колодца изготовляют из муки, какую получают за продажу руды. Если есть торг, значит, есть и дорога из этой глуши. И она сразу спросила об этом управляющего. Вазо пояснил, что руду свозят в аббатство, а оттуда по горным перевалам везут на вьючных осликах к реке Урт, по которой на барже отправляют на рынки города Льежа.
Для самого Вазо эти названия были, казалось, пустым звуком, да и он сам признался в этом, сказав, что Эмма может расспросить об этом старосту Бруно или самого настоятеля Седулия, когда пожелает побывать в аббатстве за горой. При этом он как-то странно глянул на Эмму, и, когда она спросила его, что его так удивило, смущаясь, пояснил, что она первая женщина, которая поинтересовалась путем из Белого Колодца.
– Женщине не положено носиться по свету, – добавил он словно с укоризной. – Женщина, как семя, должна пускать корни там, куда принесет ее ветер судьбы. Да и батюшка ваш говорил, что вам долгонько предстоит жить в усадьбе Белого Колодца.
Пожалуй, Эврару это было виднее, ведь он действовал по повелению герцога Ренье. Она решила, что сама расспросит его об этом, но когда из аббатства прибыли груженные поклажей вьючные ослики, оказалось, что Меченый уехал, даже не удосужившись проститься с «дочерью».
Пожалуй, Эмма почувствовала себя задетой. Эврар, симпатией к которому она только начала проникаться, повел себя так, словно только то и делал, что выполнял поручения Ренье, а до самой Эммы ему и дела не было. И она вновь и вновь расспрашивала о нем прибывших с караваном монахов, но те только ссылались на распоряжения своего настоятеля и говорили, что если госпоже и угодно что-либо узнать, то она сама может отправиться с ними в аббатство и расспросить преподобного Седулия, с которым у Эврара состоялся долгий разговор наедине.
Короткий зимний день угасал, и если Эмма и хотела что-то узнать, то не ранее чем завтра, когда они тронутся в путь. Она стала разглядывать привезенные товары и невольно заулыбалась. Эврар или аббат Седулий – она не знала кто – хорошо позаботились о ней. Вино в бочонках, пряности, сахар, добротные ткани – ничто не было упущено. А большая пуховая перина вызвала благоговейное восхищение домочадцев Вазо – настоящая роскошь, какая им и не снилась, и они прониклись к новой госпоже особым почтением.
Эмма невольно оживилась, как всегда оживляется женщина, получив подарки. Отдавала распоряжения, суетилась. Вазо обескураженно стоял в стороне, поняв, что новая госпожа большее предпочтение отдает его жене. Ренула, так звали хозяйку, оказалась женщиной общительной и веселой, и Эмме легче было с ней, чем с ее угрюмым супругом. К тому же мужское внимание после случая с Леонтием еще вызывало в ней некое нервное напряжение. А все мужчины в долине действительно глядели на новую хозяйку усадьбы как на невиданное чудо, но даже в их взглядах проглядывало чисто мужское, хищное, оценивающее, что пугало ее.
Птичка, так упивавшаяся мужским восхищением, начала опасаться подобного внимания. Когда-то с ней уже было такое. Но жизнь зарубцевала старые раны. Теперь же все начиналось сначала: она была провозглашена их госпожой, но оставалась слабой женщиной, бог весть откуда возникшей и такой красивой, что неизвестно, какие мысли родились под меховыми шапками этих дикарей, когда они замирали, неотрывно глядя на нее.
Но особенно поразило молодую женщину то явное внимание, с каким глядел на нее староста Бруно. Он прибыл вместе с монахами, и Эмма сразу выделила его из всей толпы. Огромного роста, мощный в плечах, поджарый, он стоял, облаченный в шкуру медведя, которого, как шепнула Эмме Ренула, убил собственноручно, сжав его так, что у хозяина лесов переломился хребет. Но и сам Бруно пострадал: спина у него по сей день, как вспаханное поле – вся в шрамах. А когда Бруно скинул облегавший его голову капюшон из медвежьей головы – с зубами и ушами, стал виден белый шрам, шедший из-под пышных светло-русых волос и пересекавший лоб наискосок до переносицы. Сам староста явно чувствовал себя первым человеком в Белом Колодце, держался хозяином. Он был высок, почти на голову выше окружающих, в его движениях проглядывало достоинство, какое скорее присуще опоясанному воину, а не крестьянину. Даже управитель усадьбы Вазо словно бы заискивал перед ним.
Эмма старалась сделать вид, что не замечает пристального внимания дерзкого колона, но все же ощутила нервозность. Этот мужчина явно хотел ее. И это пугало. Поэтому она старалась разговаривать только со святыми братьями. По монахам можно было судить, что им неплохо живется в лесном аббатстве
