Эмма высокомерно вздернула подбородок и молча двинулась за своим провожатым.
За роскошной бронзовой дверью ее ожидали не меньше десятка прислужниц. Все они почтительно склонились, едва она вошла. Стараясь не думать о своем странном провожатом, Эмма огляделась.
Ее поразила поистине королевская роскошь. Покой был не очень велик, но и не мал, как раз такой, чтобы стать уютным: соединения и пересечения выгнутых арок свода украшены затейливым орнаментом; стены отделаны мозаикой и завешаны пышными коврами; простенки окон украшены колоннами из золотистого мрамора, а наличники – ажурной резьбой. Восхитителен был даже пол, до самых стен покрытый светлым мехом северной лисы – такой мех украшал плащи знати, и топтать его… Как же должен быть богат и могуществен ее супруг, если позволял себе подобное расточительство!.. Вряд ли даже ее покои в Руане могли сравниться с таким великолепием, и все это приготовлено именно для нее – герцогини Лотарингской!
Она растерялась и невольно отступила к двери.
– Это и есть… моя спальня?
Сзади раздался вкрадчивый голос с акцентом:
– Светлейший герцог распорядился. Вам нравится?
Эмма вздрогнула. Как она могла забыть о греке? Сделала несколько шагов в сторону.
– Я довольна. Вы можете быть свободны.
Но грек медлил. Глядел на нее в упор темными жгучими глазами.
– Угодно ли вам передохнуть? Или велеть приготовить ванну?
– Думаю, здесь достаточно женщин, которые могут мне услужить. Вы можете быть свободны! – холодно отозвалась Эмма на дерзкую любезность.
Однако грек и не думал спешить, и лишь когда Эмма, повысив голос, вторично повторила приказ, он медленно направился к двери. Закрывая тяжелые створки, он вновь глянул на нее в упор и улыбнулся чуть насмешливо.
Кажется, не одна Эмма чувствовала неловкость от его присутствия. Ибо, едва он вышел, женщины тут же оживились, захлопотали вокруг нее. Не угодно ли госпоже переодеться? Сейчас принесут теплой воды. А как она отнесется к легкому ужину с дороги? Или оглянет приготовленные для ее нарядов ткани? Завтра с утра придет портной с дюжиной помощниц, чтобы изготовить госпоже достойный гардероб.
Эмма едва успевала отвечать. Она еще с трудом понимала лотарингский говор и, смеясь, переспрашивала. Все они были такие нарядные, холеные – явно родственницы важных господ, каких и надлежит иметь в услужении герцогине. Когда же Ренье успел подобрать их? Словно заранее был готов, что она согласится на брак. Хотя разве он не понимал, что у отвергнутой женщины нет другого выхода? Это только она до последнего момента надеялась, что ей удастся вернуть Ролло.
В большом камине пылали березовые поленья. Огонь освещал улыбающиеся лица женщин, играл разноцветными бликами на подвесках и украшениях. Эмма все еще оглядывалась, пораженная предназначенной для нее роскошью. У стен стояли скамьи с мягкими сиденьями в форме ларей, точеные скамеечки. Широкое ложе окружали вышитые занавески. Ее разули, растерли ей ступни, обули в полусапожки из вышитого войлока. Дамы шумели, стараясь услужить. Эмму проводили в соседний покой, где на возвышении стояла лохань с теплой душистой водой. После купания завернули в халат, подбитый нежным мехом.
Она расслабленно сидела в кресле, служанки хлопотали. Придвинули столик – просто чудо, с полированной столешницей, поддерживаемой символическим резным чудовищем. От серебряного кувшина с крышкой исходил полупрозрачный пар. Пахло ароматным вином. После долгой изнурительной дороги все это было восхитительным. Эмма начала получать удовольствие от своего брака. Когда внесли кушанья, еле вспомнила осведомиться о супруге. Обрадовалась, узнав, что у Ренье отдельные покои и герцог, устав с дороги, уже почивает. Прекрасно. Выходит, быть супругой стареющего Ренье и не так обременительно.
Она ела с завидным аппетитом. Все было так вкусно! Баранья похлебка с клецками, хрустящий, зажаренный в масле цыпленок, ячменные пирожки с капустой, хлеб и оливки в собственном масле. После еды и вина Эмму нещадно клонило в сон. Огромное ложе приняло ее как в объятия – перины из пуха, отлично высушенное душистое белье. Эмма заснула, едва были опущены занавеси полога.
Следующие дни были полны приятных хлопот. Ей представляли лотарингских вельмож, развлекали шарадами. А какие наряды ее ожидали! Слуги расчехлили большое зеркало, которое хранилось очень бережно, дабы его серебристая безукоризненная поверхность не получила ни единой царапины. И Эмма то и дело кружилась перед ним, прикидывая на себя то лиловый шелк, то снежно-белый горностай, то голубоватое тонкое сукно, какое называлось фризским и изготовлялось в тех краях, какие она отныне могла называть своими. В ее покоях всегда было много людей, но ни разу не появлялся никто из франкской знати. И ни разу она не получила весточки от своего августейшего дядюшки. Они жили в одном огромном дворце, но Карла она словно не интересовала. Эмма уже догадывалась о причине подобного пренебрежения. Ведь для Простоватого Эмма прежде всего была дочерью его соперника Эда Робертина[6], что не могло способствовать его симпатии к племяннице. Она это поняла, еще когда жила при его дворе в Суассоне, и Карл ни разу не поинтересовался ею.
Со своим супругом она виделась ежедневно, но ни разу наедине. Когда разговора было не избежать, оба выглядели безукоризненно вежливыми супругами, но ни намека на близость. Это устраивало обоих. Ренье сообщил супруге, что сразу после Святого Иллариона[7], когда в Реймс должен вернуться из Нормандии архиепископ Геривей, назначен день его присяги королю. Тогда же он представит ее венценосному дядюшке как свою супругу. Эмма лишь кивнула. Ренье сухо обмолвился о последующем отъезде из Франкии – опять покорный кивок.
Супруги были почти довольны друг другом. Он по-прежнему дарил ей драгоценности, она их благодарно принимала. Порой, примеряя перед зеркалом очередное украшение, Эмма вспоминала грубость Ренье на ложе. Надо признаться, предстоящий отъезд несколько страшил ее. Здесь, при дворе Карла, где было множество франкской знати, Ренье не мог никак проявить свою волю над ней, не привлекая внимания. Но как-то сложатся их отношения в далекой Лотарингии, где власть Ренье над ней не будет иметь никаких границ?!
По вечерам Эмма любила созвать к себе в покои бродячих клириков-рассказчиков, ученых чтецов или бродячих фокусников. Время протекало весело. Играла музыка, дамы развлекали ее пением. Эмма же не присоединилась к ним ни разу. Она словно запретила себе петь, и никто не знал, каким божественным даром обладает их герцогиня, какой сильный и богатый у нее голос. Птичка в золоченой клетке порхала, но не пела.
Она получала удовольствие от роскоши и комфорта, но боялась запеть, а значит – расслабиться и выдать себя. Ролло так любил ее голос! Ее власть над ним началась с восхищения ее пением, и у нее не было сил напомнить себе о том времени. Прошлое умерло, как и ее желание изливать душевные переживания в песне. Для всех она была лишь госпожа, прекрасная герцогиня, у которой, даже когда она смеялась и шутила, пряталась в глубине карих глаз неизбывная тоска.
Ей представили лотарингских вельмож из свиты Ренье. Она хотела быть милостивой госпожой, не желая повторять ошибок прошлого, держалась с ними почтительно и приветливо. Вообще восхищение приближенных Ренье льстило ей. Эмме всегда нравилось находиться в центре внимания, но теперь ей хотелось, чтобы ее полюбили. Герцогиня была добра со своими дамами, учтива со знатью, каждому уделяла внимание. Шумливый вояка из рода Матфридов утомлял ее грубыми шутками, но она терпела. С образованным молодым Рикуином из Вердена она вела долгие беседы, обсуждая Вергилия или Плавта. Приходил еще дерзкий красивый мальчишка Исаак, граф Камбре. Его шутки были злыми, и он больше других говорил о сыне герцога Ренье, Гизельберте. И у Эммы складывалось странное впечатление о своем пасынке, почти сверстнике.
– То-то Гизельберт будет кусать локти, когда его отец принесет оммаж Каролингу и признает его власть, – хищно улыбался Исаак и щурил свои кошачьи зеленые глаза на огонь.
– Никуда он не денется, смирится, – хохотал толстяк Матфрид и так подкидывал и ловил свою огромную обоюдоострую секиру, что дамы Эммы невольно ахали, а она только и следила, как бы бравый вояка не повредил ее бесценную мебель или не изорвал драпировку.
Спокойный Рикуин близоруко моргал. Поворачиваясь к Эмме, объяснял, что меж Ренье и Гизельбертом давно нет мира, да и не было никогда. Едва Гизельберт оперился, он тут же стал проявлять свой норов, был
