заливе Островов шестьдесят четыре дня, отплыл отсюда[524].
Это столкновение с французами представляет новозеландцев в весьма невыгодном свете, если только не предположить, что ему предшествовало что-то еще, обидевшее и разгневавшее их. Ведь в других случаях, встречаясь с европейцами, они не показали себя ни коварными, ни злобными. Почему же нам не предположить, что французы, может быть сами того не зная или не замечая, сделали что-то, после чего те сочли себя вправе отомстить, да так, как на это способны только грубые дикари? У нас было тем больше оснований поверить рассказу жителей пролива Королевы Шарлотты, что они сами не стали умалчивать о воровстве своих земляков. Но в то же время они ясно дали понять, что наши люди слишком поспешили, сразу ответив на такое воровство стрельбой, да еще, видимо, без разбору, в толпу, ранив индейцев и вызвав у них жажду мести.
Мы рождаемся, дабы провести на земле назначенный нам срок, и ежели кто-то хочет положить конец нашему земному существованию до истечения сего срока, то мы воспринимаем это как нарушение законов, установленных самим творцом. Ибо он наделил нас страстями, служащими для защиты, и создал чувство мести прежде всего для того, чтобы не допускать насилия и угнетения. Дикарь чувствует это и сам присваивает себе право мстить за оскорбление, тогда как в гражданском обществе власть и в то же время обязанность карать всякую несправедливость доверяется лишь определенным лицам. Однако такой способ осуществлять правосудие не всегда и не во всех случаях оказывается достаточным даже в цивилизованных европейских странах. Если, например, хранитель общественного спокойствия, этот общий мститель за несправедливость, сам поднимает руку на священные права простого человека — разве не теряют тогда силу все гражданские обязательства, разве не должен тогда каждый сам защищать свои естественные права и разве не обретают вновь силу изначальные прирожденные средства самосохранения? Да и в частной жизни немало случаев, когда чувство мести можно в какой-то мере извинить. Разве не наносятся нам то и дело обиды, оскорбления, ущерб, от которых нет защиты? Или разве не бывает сплошь и рядом так, что у сильных мира сего оказывается достаточно власти и влияния, дабы извратить законы и злоупотребить ими против беззащитных, несчастных бедняков? Несомненно, такое случалось бы гораздо чаще и скоро переросло бы в крайнюю степень насилия, если бы не страх, что обиженный наконец сам возьмет на себя право (которое он доверил другим) защищать себя и свою собственность, поскольку он увидит, что те, кто должны были бы это сделать, столь постыдно пренебрегли своим долгом. Если разбойник покусится на мое имущество, я не могу бежать к судье; во многих случаях я могу сам на месте покарать злодея; и разве палка и шпага не способны внушить страх и почтение иным негодяям, собиравшимся преступить закон?
Продолжу теперь свой рассказ. Слова и недвусмысленные знаки Питерре теперь вполне успокоили нас и убедили, что «Адвенчер» благополучно отсюда отбыл. Однажды ясным днем капитан предпринял поездку в глубь бухты Уэст-Бей — посмотреть, есть ли хоть какая-то вероятность, что свиньи и куры, которых мы в прошлом году оставили в этом необитаемом месте, остались живы и размножились, так что можно надеяться на появление многочисленных стад. Мы вышли на берег в том же месте, где высадились когда-то, однако у моря нигде не было видно не только следа животных, но и вообще признаков живой души. У нас были основания полагать, что животные ушли далеко в лес и могут там беспрепятственно размножаться. На обратном пути на другом берегу залива мы встретили несколько индейских семейств, которые обильно снабдили нас рыбой.
После этой небольшой поездки погода все время была такой ветреной и дождливой, что снова попасть на берег нам удалось не ранее 2 ноября. Мы отправились в бухту Грас-Коув. Ничуть не подозревая о горестных событиях, ареной которых стала сия бухта, мы заходили во все окрестные маленькие бухты и поодиночке, беззаботно уходили далеко от берега. В лесу в горах пересекалось множество тропинок, но индейцев не было и следа. Во время этой прогулки мы подстрелили более тридцати птиц, в том числе дюжину диких голубей, которые здесь питаются листьями и семенами красивого большого дерева
В 8 вечера мы возвратились на борт, куда тем временем явилось с визитом множество дикарей. Вместо рыбы, которую доставила нам группа Питерре, эти принесли с собой на продажу лишь одежду, оружие и другие предметы. Но поскольку такая торговля могла оказаться в ущерб другой, более нужной нам, капитан запретил брать подобные товары. На следующее утро они пришли попытать счастья еще раз; однако капитан стоял на своем, и им пришлось уйти ни с чем.
Такая твердость была тем более полезной и похвальной, что ни самые разумные объяснения, ни собственный пример капитана не могли убедить упрямых матросов, какой ущерб наносят они своему здоровью, покупая такие безделушки, ведь индейцы перестали приносить на продажу рыбу, как только увидели, что за камни, оружие, украшения и тому подобное платят больше. Жадность, с какой наша команда приобретала эти вещи, в самом деле достигла степени едва ли не безумия, и они готовы были удовлетворить ее даже самыми низкими средствами. Одна группа, которую как-то послали с боцманом заготовить метлы, не постыдилась даже ограбить бедного дикаря в его собственной хижине. Они забрали у него его вещи, заставив взамен взять несколько гвоздей, дабы придать своему насилию хотя бы видимость торговли. К счастью, у туземцев хватило храбрости пожаловаться на это капитану, который приказал по заслугам наказать виновных.
В большей или меньшей степени такое бывает во всех подобных плаваниях. Например, команда «Индевра»[526] в этом смысле вела себя ничуть не лучше. На Таити они обокрали супругу Тубораи Тамаиде, а в Новой Зеландии прямо заявляли, что все имущество дикарей по божьим установлениям и по праву принадлежит им. Да и откуда матросам быть другими при столь однообразной жизни? Их души становятся почти такими же загрубелыми и бесчувственными, как их тела, и собственные их командиры сплошь и рядом сетуют на их бесчеловечность, видя, как они бывают готовы по малейшему поводу убить миролюбивых индейцев.
Увидев, что мы больше не интересуемся их красивыми вещами, 4 ноября все новозеландцы покинули нас, за исключением нескольких бедных семейств, которые в последние два дня из-за бурной погоды не могли ловить рыбу не только для нас, но и для себя. Мы встретили их в так называемой Индейской бухте [Индиан-Коув]; они обедали невкусными папоротниковыми кореньями, коими за неимением лучшей еды пытались, утолить голод. В каждой хижине горел костер, наполняя все жилище дымом. Конечно, люди чувствовали это, и потому обычно лежали на земле. Я же просто не мог вытерпеть здесь ни минуты, хотя другие европейцы не задумываясь входили в хижины ради ласк уродливых женщин. Можно бы подумать, что лишь грубые матросы не в состоянии были противиться этому животному инстинкту, однако сей тиранической стихии оказались в равной степени подвластны и офицеры и матросы; в этом отношении она, казалось, сняла между ними всякие различия; а коли уж человек однажды зайдет так далеко, что перестанет сдерживать всякое возникшее, да еще столь дикое желание, он в конце концов наверняка постарается удовлетворить его во что бы то ни стало. Племена, которые мы посетили до этого на Новогебридских островах и в Новой Каледонии, разумно оберегли себя от всякой непристойной близости; с тем большей настойчивостью господа теперь обратили свою страсть на безобразных красавиц в грязных и дымных новозеландских хижинах!
5-го наконец выдался хороший день. Капитан воспользовался этим и вместе с нами отправился в конец бухты, который нужно было зарисовать для пользы мореплавания. Пройдя некоторое время на веслах, мы заметили вдали несколько рыбацких каноэ. Но люди в них, едва увидев нас, перестали ловить рыбу и поскорее поплыли прочь. Нам хотелось расспросить этих индейцев, есть ли на южной оконечности пролива выход в открытое море, поэтому наши матросы старались изо всех сил догнать их. Скоро нам это удалось. Мы узнали среди этих индейцев нескольких человек, еще недавно побывавших у нас на корабле.
