большей части они не имели стен, а состояли только из крыши, покоившейся на столбах, и были открыты во все стороны. Превосходный климат этих краев, вероятно наилучший на земле, позволял вполне обходиться без стен, поскольку, чтоб укрыться от росы и дождя, единственных стихий, от которых жителям надо было защищаться, в большинстве случаев хватало одной крыши. Вместо черепицы для нее используются листья пандануса, или пальмового орехового дерева[258], а столбы делаются из стволов хлебного дерева, которое таким образом используется для самых разнообразных целей. Однако некоторые хижины, вероятно просто для того, чтобы человек мог чувствовать себя более укрытым, были опоясаны еще своего рода тростниковыми плетнями, что придавало им сходство с большими клетками для птиц. В этом подобии стены оставлялось отверстие для двери, которая запиралась доской. Перед каждой хижиной можно было видеть маленькую группу людей, лежавших в мягкой траве или сидевших со скрещенными ногами, проводивших счастливые часы в беседах и в отдыхе. Некоторые при нашем приближении встали и присоединились к толпе, сопровождавшей нас, но многие, особенно люди зрелого возраста, оставались сидеть и довольствовались тем, что приветствовали нас, когда мы проходили, дружелюбным «тайо!».
Так как наши провожатые знали, что мы собираем растения, они усердно рвали все то же, что и мы, и приносили нам. На этих плантациях действительно было много всяких диких растений; здесь царил тот прекрасный природный беспорядок, который всегда бесконечно превосходит строгую ухоженность искусственных садов, но который поистине достоин изумления, если его умело создать посредством искусства. Встречались в основном разные травы, более тонкие, чем наши северные, но они имели свежий вид и образовывали мягкий покров, поскольку росли в тени. Помимо прочего, они помогали почве сохранять влагу и таким образом обеспечивали питание деревьям, которые тоже были в превосходном состоянии.
Всевозможные мелкие птицы населяли тенистые кроны хлебных и других деревьев. Пение их было весьма приятно, хотя в Европе почему-то распространено вздорное мнение, будто птицам жарких стран не дано гармоничных голосов. На верхушках самых высоких кокосовых пальм обычно сидели маленькие красивые сапфирно-синие попугаи; другую разновидность, зеленую с красными пятнами, можно было часто видеть под банановыми деревьями, а также в хижинах, где жители охотно держат у себя этих прирученных птиц, должно быть, ради их красных перьев. Зимородок с темно-зеленым оперением и такого же цвета кольцеобразной полосой вокруг белого горла, большая кукушка и всевозможные голуби весело прыгали по ветвям, а голубоватая цапля важно ступала по берегу моря, выискивая моллюсков, улиток и червяков. Красивый ручей, катившийся по ложу из гальки, спускался, изгибаясь точно змея, по узкой долине, чтобы у места впадения в море наполнить наши пустые бочки серебристо-чистой водой.
Мы прошли довольно далеко вдоль изогнутого берега, когда встретили большую группу индейцев. Они следовали за тремя мужчинами, наряженными в полотнища из красной и желтой материи и в такие же изящные тюрбаны. В руках у этих мужчин были длинные палки или посохи. Вместе с одним из них шла женщина, вероятно его жена. Мы спросили, что это за процессия, и нам ответили: «Те-апуние». Заметив, что мы еще недостаточно знаем их язык, чтобы понять это выражение, индейцы пояснили, что это «тата- но-т'эатуа», то есть мужчины, принадлежащие божеству и
К обеду капитан Кук с нами и двумя сыновьями упоминавшегося уже О-Пуэ возвратился на корабль, так и не повидав Ахеатуа, который по причинам, никому не известным, все еще не желал допускать нас до себя.
Оба наших гостя-индейца сели с нами за стол и отведали наших овощей, к солонине же не притронулись. После обеда один из них, улучив минуту, стащил нож и оловянную ложку, хотя капитан и так уже подарил ему безвозмездно множество всяких вещей, коими он мог бы удовольствоваться, не нарушая столь безобразным манером законы гостеприимства. Увидев, что его воровство обнаружено и что мы намерены за это прогнать его с палубы, он, не долго думая, прыгнул за борт, доплыл до ближайшего каноэ и преспокойно взобрался на него. Возмущенный бесстыдством этого малого, капитан Кук не удержался и выстрелил ему поверх головы из мушкета, однако добился этим лишь того, что индеец снова прыгнул в воду и перевернул каноэ. В него выстрелили еще раз, но он опять нырнул, едва увидев вспышку на мушкетной полке, и так же поступил при третьем выстреле. Тогда капитан велел спустить лодку и поплыл к каноэ, за которым прятался ныряльщик. Тот не стал его дожидаться, а поплыл к двойному каноэ, которое находилось неподалеку. За ним погнались туда. Но это каноэ, преодолев прибой, добралось до берега, откуда индейцы стали бросать в наших людей камнями, так что те сочли за лучшее вернуться. Наконец по берегу был дан выстрел из четырехфунтовой пушки, и он нагнал такого страху, что наши люди без сопротивления захватили два двойных каноэ и доставили на корабль.
Когда суматоха утихла, мы вышли на берег неподалеку от того места, где наполнялись водой наши бочки, чтобы перекусить, прогуляться и восстановить доверие жителей, утраченное из-за рассказанной истории. Маршрут мы избрали иной, нежели утром, и нашли хижины, вокруг которых росло множество бананов, ямса, аронника [таро] и т. п. Обитатели их оказались дружелюбными, приветливыми людьми, однако из-за случившегося они держались несколько более пугливо и сдержанно, чем прежде. Наконец мы подошли к большой хижине со стенами из тростника, весьма славной на вид. Она, видимо, принадлежала Ахеатуа, который сейчас находился в другом месте. Здесь мы нашли свинью и несколько кур, первых, коих жители позволили нам увидеть, ибо до сих пор они тщательно прятали их и не желали продавать, ссылаясь на то, что они принадлежат
Вечером была снаряжена шлюпка, чтобы похоронить в море морского пехотинца по имени Исаак Тейлор, умершего сегодня утром после долгой болезни. С тех пор как мы покинули Англию, он постоянно страдал лихорадкой, чахоткой и астмой. Чем дальше, тем больше болезнь брала свое и наконец перешла в водянку, от коей он и скончался. Все остальные на корабле чувствовали себя хорошо, не считая одного человека, который был особенно предрасположен к цинге и, едва мы выходили в море, то и дело оказывался в постели, так что с великим трудом удавалось поддерживать его жизнь, несмотря на постоянное применение сильнейших профилактических средств. Однако и он, и те, что заболели цингой на «Адвенчере», весьма скоро выздоровели единственно благодаря прогулкам по берегу и ежедневной растительной пище.
На другое утро к нам подошли на своих каноэ несколько индейцев и попросили вернуть две лодки, захваченные у них накануне. Капитан Кук сам чувствовал, что вчерашнее происшествие свело на нет весь торг, ибо никто больше не поднимался на корабль и даже на воде можно было увидеть лишь нескольких индейцев. Поэтому он велел незамедлительно вернуть им каноэ, дабы восстановить добрые отношения с туземцами. Правда, это проявление нашей справедливости произвело действие не столь быстрое, как нам хотелось бы, но все же не осталось и без успеха, так как по прошествии двух-трех дней торговля наладилась по-прежнему.
Восстановив таким образом мир, мы отправились на берег собирать растения. Сильный ливень, прошедший ночью, сделал воздух заметно прохладнее, а нашу прогулку весьма приятной, поскольку жара набрала силу не так рано, как обычно. Дождь сделал всю местность еще красивее. Деревья и растения как будто заново ожили, освеженная земля в лесах источала дивное благоухание. Множество мелких птиц приветствовали нас своей оживленной утренней песней; еще никогда не слышали мы здесь такого хора, возможно потому, что еще никогда не выходили в путь так рано, а может, и потому, что утро было особенно прекрасным.
Не прошли мы и нескольких сотен шагов, как из лесу донесся громкий стук, точно там работали плотники. Этот звук возбудил наше любопытство, мы пошли на него и наконец увидели маленький навес; под ним сидели пять или шесть женщин. Расположившись по обеим сторонам длинного четырехугольного бруса, они отбивали на нем волокнистую кору шелковичного дерева, чтобы выделать из нее материю. Инструмент, коим они пользовались, представлял собой узкий четырехугольный кусок дерева, на котором по всей длине были вырезаны параллельные борозды; на каждой следующей из четырех сторон они были
