Эту истинную «Господню» заповедь, которую поведал ему предок из Дабровы, до сих пор лежащий внутри горы, он прибил гвоздями к своему трону и разрешал читать ее всякому, кто обещал проповедовать это откровение и нести его дальше по свету.
Когда однажды к ним явился местный врач и стал интересоваться Откровением Йозефа, верная жена героически поклялась, что Йозеф никогда ничего подобного не писал. Врач, казалось, поверил ей, но с тех пор всякую бумажку, которую Йозеф по ночам испещрял письменами, она по утрам выбрасывала в печку. Когда Йозеф как-то случайно обнаружил это, – он просто потребовал назад только что по-новому открывшуюся ему и записанную им историю о трех волхвах, – то он сказал только: «Ну и хорошо. Предсказание исполнилось. Мы все закончим нашу жизнь в огне». Писать ему больше не разрешали, поэтому он замолчал окончательно, и вскорости его нашли мертвым на троне. В руке он сжимал маленький клочок бумаги, а на нем – несколько слов, которые никто не смог разобрать.
11
Променад, совершаемый Фридрихом Фонтана, начинался каждый день с некоего ритуала, который торжественно выполнялся на пороге дома и гарантированно собирал толпу зрителей. Сначала он поднимал взор вверх и оценивал погоду, потом одним точным движением насаживал на свою «балду» соломенную шляпу, лихо заломив ее набекрень, вынимал сигару из серебряного портсигара, затем решительным взмахом висящего на цепочке от часов сигарного ножика с перламутровой ручкой обрезал кончик сигары, вдохновенно подносил ее ко рту, при помощи спички поджигал специальную лучинку и начинал тщательно раскуривать сигару, делая короткие, но неторопливые затяжки. Когда сигара разгоралась, он с необычайной ловкостью тростью описывал в воздухе сложную траекторию и начинал прогулку.
Вся эта процедура, с годами доведенная до совершенства, производила впечатление циркового номера, отточено было каждое движение, все вместе складывалось в одно гармоническое целое, ровно через сорок пять секунд он делал первый шаг и при этом, хитро прищурившись, посматривал на довольных зрителей, ради которых, собственно, и задуман был этот совершенный в своем роде номер. В легком светлом сюртуке, в панталонах цвета беж, в белых башмаках и переливающейся всеми цветами радуги шелковой крылатке, схваченной бриллиантовой булавкой, он плавно плыл по городу, выписывая в воздухе сложные фигуры своей тростью.
Променады такого рода были его излюбленным занятием. Больше всего на свете любил он прогуливаться солнечным денечком по оживленным улицам, здороваться со старыми знакомыми, заводить новых, приглашать их выпить стаканчик вина да посидеть в прохладном дворике какого-нибудь питейного заведения и там, покойно положив руки на серебряный набалдашник своей трости так, чтобы непременно был виден красный агат на его золотом кольце, мирно болтать с другими посетителями, разглядывать прохожих, самому покрасоваться, поприветствовать всех и каждого, мастерски жонглируя своей шляпой. Он мог бы сидеть так часами, если бы не приятная необходимость продолжить променад, чтобы заглянуть еще в какое-нибудь уличное кафе, а это всецело зависело от положения солнца на небе и от проходящих мимо знакомых. Его блаженное, светящееся внутренней радостью и излучающее эту радость лицо расцветало за день от изрядного числа бокалов рейнского и мозельского, а он был известным знатоком и того, и другого. Он ненавидел долгие прогулки, ему вполне достаточно было Хофгартена как конечной цели путешествия, а парки Малькастена и Тонхалле, расположенные на самом краю старой части города, считались крайними пограничными пунктами его прогулок и удостаивались его усилий только потому, что там он мог под сенью старых деревьев весьма приятно провести время, болтая с художниками и сведущими в искусстве горожанами.
Фридрих Фонтана, который родился в 1866 году в Берлине, по чистой случайности именно в тот день, когда разразилась битва при Кениггретце, должен был, как и его отец, стать машинистом локомотива, однако элегантно уклонился от своего предназначения, совершенно сознательно перепутав на экзамене по управлению локомотивом красный и зеленый цвета, поэтому его сочли дальтоником и признали профессионально непригодным. После этого он прошел военную службу в прусском гвардейском артиллерийском полку, который, как он любил отмечать, «по праву носит звание Первого», а затем окончательно покинул Берлин, поскольку прусские представления о службе и долге были для него непереносимы. Он любил, чтобы было повеселее.
В поисках дальних родственников он наконец осел в Дюссельдорфе, но не обошлось без интрижки, которая до того, еще в Изерлоне, обернулась коротким, но пламенным любовным увлечением некоей Хеленой Беккер, дочерью Беккера-младшего, владевшего фабрикой металлоизделий в Изерлоне, и закончилась женитьбой. Прекрасная Хелена была певицей и только что завершила курс обучения, поэтому лелеяла планы снискать славу в Дюссельдорфе, так что не только любовь и тяга к искусству, но и общая цель – Дюссельдорф – свела их вместе.
Хелена Беккер-Фонтана добилась ангажемента в Дюссельдорфском театре, но ее колоратуры никогда не позволяли ей петь знаменитые заглавные арии, в чем, разумеется, виноват был директор театра. Фридрих Фонтана, страстный любитель итальянской оперы, проводил вечера в театре, восхищаясь своей женой, ночи – в компании певцов и художников, сидя в различных ресторанчиках, а дни – на прогулках.
К сожалению, со временем обнаружилась необходимость зарабатывать деньги, ибо приданое прекрасной Хелены, которое сразу было вложено в выгодное дело, приносило пока лишь скудные проценты. Фонтана сделал попытку заняться улаживанием дел между людьми, у которых что-то есть, и людьми, которые хотят что-то приобрести, каковых в Дюссельдорфе презрительно именовали «кубышками». Поскольку Фонтана любил искусство и его деятелей больше всего на свете, а у жителей Дюссельдорфа нет-нет да и появлялась потребность в искусстве, он решил, что такое посредничество – это именно то, для чего он рожден. Он начал с перепродажи подержанных нот из театра, затем перешел к торговле картинами своих друзей-художников, потому что в работах Дюссельдорфской школы – а это было ведущее направление в живописи, которое развивала местная Академия художеств, – он к тому времени уже изрядно разбирался. Впрочем, дружбу с тем или иным художником он ставил выше, чем качество его картин, ведь «симпатичный свой парень» в принципе не мог написать плохую картину. Своим клиентам он толковал картины, объясняя их особенности характером автора, что делало понимание искусства гораздо человечнее. Если клиент проявлял нерешительность, то он сводил его с художником за бутылочкой хорошего вина, что неизменно приводило к одному и тому же результату: любитель искусства возвращался домой с двумя картинами под мышкой, слегка покачиваясь, но очень довольный.
Он полюбил торговать картинами братьев Ахенбах и охотно имел с ними дело. Оба были профессорами Академии художеств; поскольку Андреас казался ему слишком северным, холодным, он
