кричала, но он только смотрел на нее в упор. Тишина – это тяжелое, сырое войлочное одеяло – была невыносима, она гудела в ушах, это был какой-то шорох, свист, то и дело прерываемый падающими каплями, а потом раздался шепот: «Рассказывай». Она прислушалась. Она не понимала, откуда этот шепот. Но снова отчетливо раздалось: «Рассказывай».
Она стала думать, бешено мчались секунды, которые казались ей часами, от стучащего, как молот, сердца кровь прилила к голове, но этот стук не рождал эхо, она сомкнула глаза от напряжения, а потом закричала, торопливо, захлебываясь: «Один парнишка-конюх, это та самая история про парнишку-конюха, они дразнили его поляком, по всему горизонту кричали „поляк', он рассердился, бросил лошадь и вагонетку посреди штрека, пошел к слепому стволу, взобрался по крепи наверх и сбросил лестницу вниз, в шахту. И все выглядело очень глупо, они сначала не поняли, что произошло, и вдруг видят: он сидит там, наверху, и не может спуститься, а они к нему добраться тоже не могут».
Она заговорила медленнее, открыла глаза и уже не спускала их с Йозефа, который иногда проявлял признаки жизни. «А потом целый отряд вскарабкался к нему наверх, они привязали его к себе веревкой, и целая смена пошла насмарку, потому что все хотели помогать. Когда они его наконец спустили и извинились за «поляка», он сказал им: 'Я старопрусаци, старый пруссак, я мазуры, лютеранин', – и все покатились со смеху, прямо-таки катались по углю, а штейгер разозлился до того, что долго на них орал и всей смене назначил сто штрафных пунктов, а парнишке-конюху – еще десять дополнительно».
Улыбался ли Йозеф? Она этого не знала, он частенько улыбался, когда вот так задумчиво, как сейчас, смотрел перед собой. Тишина уже не была такой оглушительной, было слышно, как осыпается уголь и порода, скрипят стойки, где-то далеко из скалы лилась вода, поток воздуха из вентиляции стал сильнее и доносил теперь голоса. Она слышала дыхание Йозефа – или это было ее собственное дыхание? Не давая себе опомниться, она стала рассказывать другую историю, но не знала, чем эта история заканчивается. История о засыпанном шахтере, о нем ходило много историй, но ей надо было придумать свою, причем правдивую, всамделишную, Йозеф должен был поверить, что такое было на самом деле, надо рассказать так, чтобы он смог в нее поверить, как верят в жизнь, иначе рассказ не имеет смысла, и сама жизнь тоже не имеет смысла. Она сосредоточилась и спокойно начала свой рассказ, свято веря, что хороший конец придет сам собой: «Тот самый Козловский, который неделю пролежал в шахте засыпанный, вокруг него пять человек умерло, и когда они тех пятерых достали, то подумали, что Козловский тоже погиб, и стали готовиться к похоронам, и когда похоронная процессия была уже на полпути к кладбищу, и дети шли впереди и несли шесть табличек с именами умерших, хотя гробов было пять, и шахтерский оркестр играл траурный марш, такой медленный, красивый и печальный, и все медленно шли за этими табличками и за оркестром, то они обнаружили Козловского, живого и здорового, за одним из вентиляционных люков, а когда он узнал, что его сейчас собираются похоронить, то попросил себе итальянской колбасы и побежал, перебирая своими коротенькими ножками и жуя колбасу, следом за процессией, словно хромая собачонка, потом взял трубу, присоединился к оркестру, встал прямо за табличкой со своим именем, где был изображен большой черный крест, и стал наигрывать 'Охотника из Курпфальца', так и шел с этой песней до самого кладбища».
Она посмотрела на Йозефа, тот улыбался, она перекрестилась и подумала, что Господь ее не оставил и она нашла хороший конец для этой истории, голос ее звучал теперь сам собой: «А Козловский не захотел после этого вернуться домой, он прямо с трубой в руках отправился на вокзал, сел в ближайший поезд, поехал в Гамбург и там нашел польский цирковой оркестр, который в тот момент отправлялся на корабле в плавание, и им как раз не хватало трубача; теперь он уже давно живет в Америке, работает в большом цирке и во время номеров с цирковыми лошадьми играет 'Охотника из Курпфальца', обо всем этом он написал в красивой открытке, которую прислал из Америки».
Она слышала теперь очень громкие звуки, стук молотков и удары, но не могла понять, откуда они доносятся, они шли отовсюду, Йозеф исчез, ее руки вцепились в железные прутья ворот, она слышала голос Йозефа, он доносился из глубины горы, но она слышала его совершенно отчетливо, словно он шептал ей на ухо, и она слышала его слова: «Уголь все катится и катится, это уголь из Дабровы, Йозеф в Даброве бросает его на наклонный спуск, и он катится сюда, поэтому уголь никогда не закончится, мы можем добывать его сколько хотим, уголь никогда не кончится». Он смеялся, смеялся надо всем, над всеми этими историями, над этой жизнью, надо всем миром, вот таким, смеющимся, они его и нашли. Йозеф Мечтатель, который не знал, что три дня и три ночи пролежал в маленьком углублении и чудом вернулся от смерти к жизни, но и потом он всегда утверждал, что пробыл там всего лишь час и его сразу нашли, и при этом, задумчивыми своими глазами глядя на Марию, всегда пытался вспомнить какие-то истории, которые выпали у него из памяти. А Мария эти три дня и три ночи простояла, не отходя, у ворот шахты, целую вечность, как она сказала.
17
Это было время, которое все, кто о нем вспоминал и рассказывал, называли прекрасной порой – самой прекрасной, какая бывала в Дюссельдорфе.
В третьем этаже дома жил человек, связанный с Вильгельминой весьма серьезными отношениями, – Вампомочь. Его настоящего имени никто не знал, все называли его только так: «Вам помочь», – потому что его появление неизменно сопровождалось этой фразой и, собственно, с нее начиналось. Вампомочь стоял, глядя на вас своими испуганными, полными сочувствия глазами, осунувшееся лицо его выражало озабоченность, унылые морщины – ниже тесного белого накрахмаленного воротничка переходили в бесчисленные морщины и складки одежды, которая висела на его тощем теле и всегда была ему велика, а сложенные на животе руки достойно довершали образ вечной заботы, постоянную готовность к помощи и к состраданию.
Висящий мешком костюм являлся его рабочей одеждой, которую он никогда не снимал, ведь он был «комиссионер и агент по похоронным ритуалам и погребальным мероприятиям» – так гласила его визитная карточка в черной рамке, и за каждое тело, которое он сосватает гробовщику, он получал свой процент, в его ведении находились также цветы, венки, открытки с выражением соболезнования, траурное платье, проценты он получал за все, поэтому он был, что называется, всегда готов к прыжку и постоянно жил в страхе, что упустит очередное тело. Если же покойный выказывал при жизни недостаточное почтение к вере и посему на церемонии отсутствовал священник, то он сам произносил траурную речь, и она была исполнена такта, ума и страсти, ибо он был убежден, что тот, кому дозволено покинуть эту юдоль слез, может меняться лишь к лучшему. Он обнаруживал при этом поразительный ораторский дар, и часто голос его наливался такой возвышенной мощью, что силы покидали тщедушное тело и участникам похорон приходилось под руки препровождать измученного оратора домой.
Он был вольнодумцем, любителем природы, боготворил солнце, летом купался в Рейне обнаженным, положив черный костюм у самой воды, чтобы он был под рукой в любой момент, но основным источником его существования были простуды и воспаления легких, случавшиеся зимой. В том-то и состояло основное противоречие его жизни, что он всегда был готов помочь, но жил за счет смерти. Как только кто-нибудь серьезно заболевал, являлся Вампомочь, спрашивал: «Вам помочь?» – и, совершенно вопреки интересам своей профессии, мчался в своем черном костюме по улицам, доставал лекарства, покупал еду, навещал престарелых и больных, чтобы поддержать их утешительной беседой, раньше священника оказывался у постели умирающего, которого предстояло соборовать, а если кто-то умирал, он улаживал все финансовые вопросы с больничными кассами и страхованием на случай смерти, где он одновременно исполнял роль и кассира, и официального представителя, и если нужно было освободить квартиру, то обеспечивал вывоз мебели. Для этого у него имелась большая тачка, возить которую стоило ему изрядных усилий, и если на нее водружали большой шкаф и тот начинал сползать назад, то ручки задирались вверх, и он, как пойманная птичка, повисал, крепко уцепившись за эти ручки и путаясь в багажных ремнях, и громко вопил, беспомощно болтая ногами между небом и землей.
Совершенно счастлив он бывал только в магазине Вильгельмины, где регулярно занимался раскладыванием товаров по полкам. Похожий на черную ворону, он с трудом удерживал равновесие на стремянке, быстро и послушно откликаясь на самые невероятные приказания Вильгельмины, неутомимо
