причудливой картине Мориса Эшера. Когда он заговорил, его голос был каким-то нечеловеческим, словно его рот был набит металлом. Он говорил, что обнаружил кнопку, которая включает и выключает его сердце.
Когда я оглядел комнату, я увидел движущиеся потоки энергетических частиц, пронизывающие всю комнату, циркулируя между мною и другими людьми. Мы все были частью этого движения, обмениваясь потоками энергии. Они были знакомы мне по сеансам с грибами, когда я видел их как светящиеся, вибрирующие филигранные сети. Но на этот раз их интенсивность напугала меня. Когда страх усилился, энергетические потоки перестали двигаться и застыли, образовав решетку, наподобие тюремной. Внезапно я почувствовал себя пойманным в ловушку, как муха в гигантской металлической паутине. Я не мог произнести ни слова, чтобы рассказать о том, что со мной случилось, мой голос был словно парализован. Все в комнате, включая Джорджа (который больше не трясся), были словно заморожены до неподвижности этой металлической сетью-клеткой.
Я чувствовал, что мое сознание тоже парализовано. Я не мог заставить себя думать, чтобы понять, что же на самом деле происходило. Я не мог понять, было ли происходящее реальным или это было галлюцинацией, вызванной наркотиком (экспериментальная психиатрия называет это «дереализацией»). Я решил, что надо постараться заставить себя позвонить по телефону Тиму и попросить его о помощи. Гюнтер Вейль, чувствуя мои затруднения, вызвался помочь мне набрать номер.
Телефонный аппарат вибрировал и трясся, словно безумное рыбное желе. Каким-то образом мы дозво-нились до Тима. Яхотел, чтобы он помог мне разобраться с «реальностью»: «Скажи мне что-нибудь реальное, Тим. Что у вас там происходит?»
Тим немедленно все понял и ответил: «Ну, Джек сидит на столе и ест гамбургер, Сьюзи смотрит телевизор, с бигудями в голове, Майкл пьет пиво». Мне ста-ло чуть легче. Это были послания от «реальности». Тем не менее я сказал ему, что нам нужна помощь, и спросил его, не сможет ли он прийти.
В ожидании Тима я боролся с паникой, убеждая себя, что, когда он придет, он освободит нас из этой ужасной паучьей сети, в которую мы попали. Я чувствовал себя так, словно я ничего не слышу и не понимаю. Как будто из меня вынули душу, и я не то что биологический организм, нет — я просто механическая кукла или машина.
Я так обрадовался, когда увидел, что Тим наконец пришел. Сквозь липкую металлическую паутину, которая меня опутывала, я увидел, как он входит в дом. Но тут я с ужасом увидел, что его движения слабеют, становятся механическими, роботоподобными, голос его делается тоньше, и я опять впал в полное отчаяние, когда понял, что он тоже попался в эту паутину. Это было задол-го до того, как мы научились помогать людям, попавшим в состояние острого психоза, устанавливать с ними контакт и выводить их из него. Тим с друзьями просто уложили меня на диван, надеясь на лучшее. Корки Литвин присела на край дивана и гладила меня по плечу, ободряя и успокаивая.
Через несколько часов объективного времени и адскую вечность времени субъективного, интенсивность опыта пошла постепенно на спад. Я помнил, что принял наркотик, и понимал, что действие его начинает проходить. Я опять чувствовал себя живым человеком, хотя меня еще потрясывало, когда я вспоминал о том, что мне пришлось испытать. Нам надо было научиться вытаскивать человека из психотического ада так же, как мы научились подготавливать его к экстатичес-ким переживаниям небесного блаженства.
По мере продвижения наших экспериментов, по-прежнему под эгидой Псилоцибинового исследовательского проекта Гарвардского университета, мы неуклонно приближались к использованию религиозных и мистических концепций и образов для истолкования нашего опыта. Несмотря на то, что эти идеи были чуждыми нашей первоначальной гуманистической психологической ориентации, сама природа наших экспериментов подталкивала нас к ним. Иногда, когда Тим обсуждал с группой наши опыты, он казался одухотворенным почти мессианским пылом, что производило сильное впечатление на его слушателей. В то же время тема лидерства, с ее сложным комплексом идеализации и разочарования, постепенно поднимала свою уродливую голову.
Один странный, но поучительный сеанс, состоявшийся холодной ноябрьской ночью 1961 года, с этой точки зрения, был особо запоминающимся. Нас было шестеро, собравшихся в квартире Дика Алперта: Дик, Тим, Майкл Кан, Джордж Литвин, его жена Корки и я. Позже должны были прийти Гюнтер Вейль и музыкант Мэйнард Фергюсон со своей женой Фло. Все были в отличном расположении духа. Мы никогда раньше не употребляли вместе психоделики и сейчас собрались, чтобы сделать это.
Наши мысли стали серьезными, почти мрачными. По дороге сюда мы с Майклом говорили об идее греха против Святого Духа — что может быть признано грехом, которому'нет прощения. Мы говорили об этом как о чем-то, вроде универсального проекционного теста для Средневековья — что именно человек мог расценивать как свой величайший грех в те времена. Теологически это было прерогативой дьявола — заставить человека сделать нечто, что навсегда отсечет его от источника красоты и спасения.
Во время сеанса Майкл вернулся к этой теме и вновь начал обсуждать ее. Джордж, у которого был великий талант к практическим деталям, очень заинтересовался тем, где именно пролегает та граница, после которой грех становится смертным грехом. Он спросил Тима как единственного представителя католичества: «Что делает Церковь, когда сталкивается с теми ред-кими случаями, которые выходят за рамки существую-щих правил? Что она делает, когда встречает совершен-но новые явления или события? Например, приходит крестьянин к священнику и говорит: 'Я вчера принял эти таблетки и встретил Христа, мы пожали друг другу руки и отлично провели вечер, но все почему-то говорят мне, что я сделал что-то неправильное'. Как Церковь к этому отнесется? Что скажет священник?»
Когда все успокоились от конвульсивного смеха, Джордж вновь обратился к Тиму: «Я серьезно».
Я почувствовал волну симпатии к Джорджу и взглянул на Тима. Тот молчал. Я пристально посмотрел на него и повторил вопрос Джорджа: «Что скажет священник в этом случае, Тим?»
Тим очень сконфузился. Казалось, что он не слышит вопроса. Я повторил вопрос. Тим долго смотрел на меня, ничего не отвечая. Я сам удивился тому, каким важным этот вопрос мне начал казаться. Он имел отношение и к сегодняшнему вечеру, и к нашей работе, и ко всей нашей жизни, которая привела нас к такому серьезному увлечению этими веществами — хорошо это или плохо?
Этот вопрос оказался фундаментальным вопросом о бытии и личном долге, это был вопрос, на который каждый из нас должен был найти свой ответ. Я почувствовал, что Тим именно это имеет в виду своим молчанием — что каждый из нас должен самостоятельно решить этот вопрос. Когда я это понял, то почувствовал, что по моим щекам катятся слезы — и это не были слезы печали.
Некоторое время спустя Тим начал рассказывать историю об одном своем знакомом католике, который осуждал некоего парня с обычными сексуальными пристрастиями, делая из него какого-то монстра. Я понял, что это было ответом священника на вопрос Джорджа о том, как определять грех; в основе католической концепции греха лежит глубокое отвращение к сексуальности.
Когда я пытался рассказать Майклу, как я понял эти два «ответа» — один человеческий, а другой католический, — я сообразил, что Тим сказал это все ненамеренно. Таким образом он выразил протест против того, что не слышал и половины нашего разговора, и должен теперь иметь дело с «фикцией воображения Джорджа».
Когда мы вышли на улицу, в холодную, снежную ноябрьскую ночь, Майкл, Тим и я, Тим сказал, что мы очень озадачили его своим вопросом. Он сказал, что уже давно относился к нам как к равным и почувствовал себя преданным, когда его стали вынуждать отвечать на религиозные вопросы. «Чем вы, ребята, занимались все эти месяцы?»
Майкл стал говорить об учителях дзен, Будде и Христе, и главное, что он хотел сказать — что Тим должен смириться с ролью учителя, для того чтобы мы могли чему-то у него научиться. Речь его была очень быстрой. Все лидеры должны пройти через процесс осознания того факта, что они предназначены к своей миссии лидера, хотя бы им и хотелось быть просто ровней своим ученикам.
Когда мы вернулись в дом, Понтер говорил о том, что, может быть, наступит время, когда он решит уйти от Тима, потому что он не согласен с ним и не хочет, чтобы эта чистота была осквернена. Он понял, что Тим был втянут в порочную игру, поскольку был очень наивен.
